Эрле пристроилась на краешке бортика вслед за торговцем.
— Завидую я тебе. — Он медленно покачал головой. — Считать, что люди в самом деле добры и прекрасны…
— Это только вопрос веры, не более того. — Девушка пожала плечами. — Ты ведь тоже не можешь доказать, что они злы и уродливы — мы видим таланты, не души.
— С такой верой жить трудно: она ежедневно подвергается испытанию.
— А без нее — и жить незачем.
— Возможно, я и согласился бы с тобой, — проговорил он медленно, снова опуская руки в фонтан, — если бы собственными глазами не видел, как талант делает человека несчастным. Это все равно, что идти по воде: каждый шаг дается с огромным трудом, и от каждого шага не остается даже следов, потому что плоды такого таланта никому не нужны. Так не милосерднее ли оставить птицу в клетке, если она все равно не сможет жить на воле?..
— А откуда ты знаешь, что не сможет? Может, если ее выпустить — она и приспособится… — возразила Эрле, неосознанно поправляя на шее бусы. — А что до воды — то да, если вокруг вода, надо по ней идти — иначе не сдвинешься с места, обросший мхом паутин… Тьфу, кажется, я заговорила стихами, — улыбнулась девушка. Торговец досадливо поморщился:
— Да нет, я не об этом… Ты хоть представляешь себе, каково такому человеку? Каково знать, что все, чем ты живешь, все, над чем ты трудишься — ничто, рябь на воде, прах на ветру?
— А ты знаешь, каково тем людям, чьи таланты ты задушил? Каково не знать своего места в жизни, не иметь любимого дела, считать, что ты ничего не умеешь? — девушка невольно повысила голос. Торговец засмеялся:
— Да какие это таланты! Они ж сломаются при первом порыве ветра — сами, без моего участия!
— Ну хорошо, пусть так. Пусть эти ростки слабы и малы, — Эрле увлеклась, говорила все горячее и горячее, щеки раскраснелись, ладони стали сухими и теплыми, — пусть эти люди чувствуют себя, как нищие у дверей храма. Но они же не слепые и не глухие — по крайней мере, большинство; они и так знают, что храм существует, и сами ищут к нему дорогу! Как ты полагаешь, если дать людям возможность выбора — сколько из них захочет стоять под дверьми храма?
— Примерно столько же, сколько озлобятся на тех, кто в храме, — ответил торговец. Со стороны толпы до них доносился сдержанный густой рокот, похожий на шум прибоя. — Дать милостыню — это еще хуже, чем не дать вообще ничего. — Он снова провел мокрой рукой по вспотевшему лицу, добавил еще тише: — Вот скажи: ты можешь кивнуть хотя бы на одного человека и с уверенностью сказать: да, выращенный мной талант не сделал его несчастным?
— А ты сам — не несчастен? — прищурившись, вопросом на вопрос ответила Эрле. — Тебе не претит выпалывать — хорошо-хорошо, зарывать в землю — людские таланты?
Он неопределенно мотнул головой.
— Ну, кто-то же должен этим заниматься…
— Вот ты сам и ответил, — произнесла она удовлетворенно. Торговец немного помолчал, прежде чем до него наконец дошел смысл ее слов.
— Когда? Где? — спросил он быстро.
— Здесь, в Раннице. Два года назад.
— Это точно? — прежде, чем задать вопрос, он помолчал еще немного.
— Честно? Не знаю. Может быть…
Еще одна пауза. Потом спросил, с закрытыми глазами глядя в расклоченное обрывками облаков небо:
— А тебе никогда не хотелось избавиться от своего таланта? Ну, посмотреть, на что ты была бы способна, если бы не он? Любили бы тебя люди, была бы ты им нужна, что делала, чем жила, не мучилась бы от неразделенной любви к творчеству?.. Нет? А вот мне хотелось…
— В последнее время мне все чаще кажется, что это не талант, а проклятие, — шепотом созналась Эрле. — Я ведь не могу ни перестать делать, что делаю, ни исправить то, что уже натворила…
— Так за чем же дело стало? — оживился торговец. — Я мог бы тебе помочь…
— Как? — грустно усмехнулась девушка. — Выдрать его с корнем?
— Не преувеличивай моих возможностей, — он приподнял веки, посмотрел на нее серьезно. — Я могу лишь приостановить, помешать — но не уничтожить, точно так же, впрочем, как и ты: помочь, подтолкнуть — но не заставить расти.
— Да. — Внезапно ей стало холодно, и она с силой потерла руки друг о друга, чтобы согреть. — Я уже заметила.
— Ну так как? — вновь спросил торговец. Пока они говорили, тень переползла так, что Эрле оказалась в тени, а его ноги — на солнце; он подобрал их поближе к бортику. — Что ты решила?
— Пока что — ничего. — Она передвинулась на солнце, чтобы согреться. Самая обидная вещь в мире: мерзнуть, когда другие страдают от жары. Безотчетно проследила за его взглядом: он начинался на бусах из каштанов, заканчивался — на ее руке. Кольцо Марка.
— Да, — подтвердила она. — Совершенно верно.
Он встал, усмехнулся чему-то коротко, поднимая с мостовой короб:
— На случай, если вдруг надумаешь: я буду в Раннице еще две седьмицы. Постоялый двор "У белого дракона", спросить Рудольфа.
— А я — Эрле…
— Угу. Ну, бывай…
Она смотрела ему в спину — правда, недолго, потом зачем-то опустила руку в фонтан, коснулась дна и достала оттуда осколок зеркала. Он лежал у нее на ладони, пуская солнечные зайчики — небольшой, треугольный… Эрле сжала руку в кулак и почувствовала, как жарко впиваются в кожу его острые края.
Марк вернулся, как всегда, неожиданно. Случилось это поздно вечером, когда Эрле уже легла спать, поэтому будить ее он не стал, и она узнала о его возвращении лишь наутро. О том, что делал во время поездки, Марк, как обычно, промолчал, только сухо сообщил, что договорился со столичной типографией, и обе книги должны вот-вот поступить — если уже не поступили — в одну из Ранницких книжных лавок. Эрле обрадовалась, спросила, когда будет можно сказать об этом Себастьяну, Марк посмотрел на нее как-то странно и ответил равнодушно — да когда хочешь, я все равно собирался позвать его наконец в гости… Она кивнула, а про себя подумала — тем лучше, эта история и так уже тянется слишком долго, пора бы наконец с ней покончить.
Себастьян — уже не в куртке, а в стареньком, но еще приличном сюртуке — покрутился по комнате, окидывая ее оценивающим взглядом: диван, три кресла, столик, незажженный камин — лето все-таки, хоть и похолодало… В углу — часы, у стены — клавесин, рядом — напольная ваза без цветов… Потом повернулся к Эрле и молвил выразительно:
— А у вас здесь мило… Только вот цветов почему-то нет, ты же вроде их любила? Или уже перестала? А может, тебя с ними разлучили?
— Ну почему же, — возразила молодая женщина, мягко пожав плечами. — Зачем нам трупы цветов — ведь, согласись, срезанные цветы это все-таки трупы — если у нас под боком целый сад? — улыбаясь, она прошла к двери на террасу, распахнула ее и жестом показала на вазон, где росли вперемешку ноготки, бархатцы и анютины глазки. — Конечно, тебе после роз и орхидей наши цветы, наверное, кажутся простенькими и бедными, но мы с Марком все равно их очень любим — правда, радость моя? — она оглянулась, ища взглядом мужа. Тот сидел в кресле, на самом краешке, будто вот-вот собирался вскочить — и с сумрачным видом кидал в рот одну виноградину за другой.
— Нам должны скоро принести шербет, — сообщил он вместо ответа. Эрле порхнула на ручку кресла к Марку, обвила его за шею руками, засмеялась звонко:
— Ох, неспроста ты так ко мне подлизываешься, хитрюга мелкий! Сознавайся лучше сразу: что ты там опять задумал? — и добавила, обратив к гостю сияющее лицо: — Он меня так балует!
Марк пробубнил в ответ что-то невнятное — впрочем, недовольным он при этом отнюдь не выглядел — а Себастьян опустился в кресло и тоже потянулся за виноградиной, протянув при этом слегка изменившимся голосом: