Анна была вне себя от горя. Эрле ужаснулась, запоздало сообразив, что она теперь должна думать о Марке и о ней, Эрле, тоже. Девушка не могла понять, где были ее глаза, что она не заметила такую очевидную вещь и повела себя, как последняя идиотка. Что было хуже всего — Анна ее ни в чем не обвиняла и не упрекала ни ее, ни Марка. Эрле попыталась оправдаться, как-то объяснить, что они не знали и не хотели — Анна внимательно выслушала ее тираду и сказала, что конечно же, она им верит, у нее и в мыслях никогда не было, что они в чем-то виноваты. От отчаяния Эрле захотелось то ли заплакать, то ли стукнуть Анну — она не сделала ни того, ни другого, только встала перед зеркалом и где-то с час ругала себя всеми словами, какие только могла вспомнить. Что про нее думают плохо — это еще ладно, переживет, не в первый раз… Но Марк! Он же страдает из-за ее ошибки!.. И вот это было совершенно невыносимо.
Тем временем Анна развила лихорадочную деятельность. Свечение вокруг ее головы стало тускнеть и пропадать; Эрле догадывалась, почему, и про себя подумала, что, когда Стефана выпустят, надо будет попытаться уговорить их с Анной уехать в Таххен, к отцу Теодору… Еще вчера задумчивая и мечтательная, Анна внезапно стала деловой и сосредоточенной. Она добилась свидания со Стефаном и обошла чуть ли не всех городских чиновников — от бургомистра до магистрата. Ее везде принимали благосклонно и выслушивали не без сочувствия: Анна прекрасно умела пользоваться своей хрупкой беззащитной красотой, чтобы тронуть сердце собеседника, а горе сделало ее только красивее. Редко кто из чиновников мог устоять перед ласковым взглядом этих ангельских нежных глаз, перед магией этого светлого, почти прозрачного личика — и тут ничего не менял даже тот факт, что девушка, как-никак, приходила хлопотать за возлюбленного.
Все эти детали Эрле знала от самой же Анны: та завела привычку время от времени заходить к Эрле и пересказывать ей последние новости. Эрле от этого хотелось выть волком. Как-то раз она попыталась помочь: высказала мысль, что дядя Стефана, богатый купец, чьим заботам был вверен юноша на время его пребывания в Раннице, наверняка тоже ищет способ, как помочь племяннику, и если они с Анной объединят усилия… Договаривать Эрле не стала: Анна так разволновалась и на лице ее появился столь явный испуг, что девушка обреченно замолчала и не высказывала больше вообще никаких идей…
От Анны же Эрле узнала, что у других участников той злополучной пирушки тоже были неприятности. Всех их вызывали к магистрату, особенно тщательно допрашивали Себастьяна и, само собой разумеется, Марка. Магистрата Анна побаивалась — слушает бесстрастно, не поймешь даже, слышит или нет, а глаза безразличные и колючие, как взглянет, так ноги чуть не отнимаются… И что хуже всего, именно от этого человека зависела в конечном итоге судьба Стефана.
Эрле очень хотела поговорить с Марком, но после того памятного раза он отчего-то перестал к ней заходить. Безрезультатно прождав несколько недель, Эрле плюнула на все приличия и пошла к нему домой сама. В первый раз она его дома вообще не застала — хозяйка, унылая невзрачная вдова лет сорока, меланхолически работая спицами, сообщила, что его нет, а когда вернется — неизвестно, и куда ушел, неизвестно тоже, она у него отчета не спрашивает, лишь бы за квартиру платил исправно. Эрле ушла, так ничего и не добившись. В следующий раз Марк, правда, оказался дома, но легче от этого ничуть не стало — он смотрел на Эрле сумрачно, отвечал односложно, о Стефане вообще говорить отказался, судорожно пробормотав, что тот сам во всем виноват, а за мрачностью его проглядывало такое напряжение, что девушка едва сдержала неуместное желание взять его за руки и попросить все ей рассказать — она его непременно выслушает и постарается помочь, и от этого, вот увидишь, сразу станет легче!.. — но Марк к откровенной беседе расположен не был, а потом и слушать ее перестал. Эрле не выдержала и стала прощаться; на лице его появилось столь плохо скрываемое облегчение, что она обиделась и больше встреч с ним не искала.
Так прошла осень. Улетели на юг птицы и перелетные северные драконы, и раздобревший Муркель проводил их длинным тоскливым взглядом со своего подоконника. Потом зарядили дожди. Эрле хотелось забраться на подоконник рядом с котом и прижаться лбом к волнистому серому стеклу, наблюдая за тем, как бурные вздувшиеся ручьи текут по мостовой, таща с собой щепки, отсыревшие листья и прочий сор, неуклонно исчезающий в том или ином водовороте. Однажды она увидела игрушечный деревянный кораблик, отважно боровшийся с мелями и бурунами… он выглядел таким маленьким и решительным, что она невольно загадала: если он проплывет мимо ее окна и не утонет — все будет хорошо… что «все», она не уточняла даже мысленно… кораблик не утонул, а сел на мель — толстую косу прибрежной грязи, и Эрле, так и не определившись, как это следует трактовать, плюнула на это самое все и пошла налить коту молока.