Шорох капель завораживал ее и будил в сердце какую-то малопонятную досаду. Она убрала за ширму второй табурет и старалась пореже поворачиваться лицом к камину, но лоскутный половик все равно притягивал взгляд. С обиды на весь мир взялась за вышивку — тетушка Роза заказала ей дюжину носовых платков к Рождеству… потом обнаружила на первом же платке букву «м» вместо заказанной «н» и, чертыхнувшись, принялась яростно вспарывать ни в чем не повинные нитки.
Когда закончились дожди и выпал первый снег, ей стало чуть-чуть полегче. Рассказы Анны перестали вызывать прежнюю глухую боль, тем более что все чаще и чаще девушка сама же своими рассказами и увлекалась, совершенно забывая о том, с кем разговаривает, и Эрле нашла в себе силы порадоваться, что ее талант почти совершенно раскрылся. Со временем Эрле оглянулась на свой дневной распорядок и почти с ужасом поняла, что за осень стала затворницей — это она-то, которую раньше не могли удержать в четырех стенах никакие дела и обязанности! Она возобновила прогулки по городу — хотя радости от них было мало, но она заставляла себя выходить на улицу снова и снова, искать людные места, вливаться в толпу, стараясь привлечь к себе как можно больше внимания… Называя вещи своими именами, она старалась отвлечься и забыться, и это ей почти удалось.
А потом, когда она только что вернулась с очередной прогулки, к ней зашел Марк. Эрле испытывала смешанные чувства — облегчение с примесью усталости, какое-то странноватое сожаление и что-то вроде разочарования, но чувств своих не показала и держалась подчеркнуто вежливо и прохладно. Марк смутился, потоптался немного на пороге, отчаянно при этом наследив, невпопад сообщил, что Стефана отпустили, и дядя собирается отправить его домой в Вальенс — Эрле не отреагировала, и Марк, еще немного помявшись, вдруг вспомнил, что у него вообще-то сейчас дела, но можно он еще когда-нибудь придет? Это вырвалось у него так тоскливо, что девушка не выдержала и сказала — да; а потом, когда он все-таки ушел, приникла к окну и долго-долго смотрела на улицу — сначала на удаляющегося Марка; его осанка была, как всегда, прямой и несколько деревянной, но походка отчего-то стала менее уверенной — а потом на его следы, глубокие и немножко смазанные, уже присыпанные сочащимся сверху мелким снежком, похожим на песок в часах…
В тот день ей еще надо было сходить за покупками. Она взяла лишнюю булку хлеба и скрошила ее оголодавшим голубям.
На следующий день Эрле закончила носовые платки, хотя и предполагалось, что ей для этого потребуется еще как минимум день. На улице было что-то невнятное, подозрительно напоминающее сильный ветер и снег — посмотрев в окно, она не увидела за ним ничего, кроме бешеной круговерти снежинок, зябко поежилась и решила туда не ходить. Вместо этого послонялась немного по комнате, споткнулась обо что-то, поймала себя на блаженной и немного идиотской улыбке, увидев свое отражение в оконном стекле; безуспешно поискала по комнате еще вечером сбежавшего от хозяйки Муркеля — и наконец решила зайти к Анне: она не заглядывала к Эрле уже третий день, то есть с тех самых пор, как освободили Стефана. Накинув на плечи шаль (в отличие от Эрле, Анна камин почти не топила), девушка вышла за порог, прошла несколько шагов по площадке, куда выходили их с Анной комнаты, и осторожно постучала в знакомую дверь. Она оказалась неплотно прикрытой и от стука начала приотворяться, Эрле попыталась поймать ее за тяжелое бронзовое кольцо — и нечаянно заглянула в комнату.
Самой хозяйки в комнате не обнаружилось, но на ее кровати спал полностью одетый Стефан. Эрле бросилось в глаза, что даже во сне он выглядел не очень здоровым: синеватые тени на скулах, вытянувшееся и побледневшее лицо, рот страдальчески оскален, волосы прилипли к вискам от выступившей на лбу испарины… Не просыпаясь, молодой человек пробормотал что-то и перевернулся на бок, заслонив рукой лицо, словно пытаясь от чего-то защититься, и снова невнятно забормотал.