— А знаешь, я сегодня Себастьяна в городе видел…
— Да, — отвечала Эрле равнодушно. — Я знала, что он вернулся…
— Он мне какой-то сверток отдал. — Марк взял ложку, повертел ее в пальцах. В глаза Эрле он при этом не смотрел. — Сказал — для тебя.
— Хорошо. После обеда посмотрим.
Муж наконец-то отважился встретиться с ней взглядом. Она улыбнулась ему ободряюще.
— Он сказал — ему интересно, как мы с тобой живем. Не позвать было неудобно — два года все-таки не виделись… Вот я и… — он замялся и замолчал.
— Ну ладно. Позвал — так позвал, — пожала плечами Эрле. Потянулась через весь стол за салфеткой, отобрала ее у Марка, развернула и тоже промокнула губы. Муж вздохнул с радостным облегчением.
…После обеда они ушли в гостиную, где Марк отдал жене предназначенный для нее сверток — прямоугольный, завернутый в мягкую ткань, перевязанный обрывком веревки. Эрле подергала хитрый узел — потом протянула сверток исподтишка наблюдавшему за ней Марку:
— Развяжи, а? Что-то у меня никак не получается…
Тот не стал возиться и просто разрезал веревку. Эрле развернула ткань — под ней оказалась пачка листов пергамента — тонких, чуть ли не с дырками: как видно, с них соскоблили не один текст, прежде чем они попали в руки к Себастьяну, и кое-где этот прежний текст даже можно было прочесть. Эрле пробежала глазами первые несколько строчек, выведенных четким мелким почерком Себастьяна — буквы клонились влево, как будто от порыва сильного ветра — и поморщилась: все-таки это были стихи.
— Стихи, — вздохнула она в сторону Марка, с безразличным видом изучавшего столешницу, и отложила листки на диван. — Хочешь почитать?
— Но ведь это тебе, — пробормотал он, смутившись.
— Ну вот еще! — энергично воспротивилась Эрле. — У меня нет от тебя секретов!
— Все равно — неудобно как-то… Словно в душу заглядывать…
— Хорошо, тогда давай так: я читаю лист, и если не нахожу в нем ничего личного — отдаю тебе, — уступила Эрле. — Договорились?
Марк уныло кивнул, и она потянула к себе первую страницу.
Она читала намного быстрее его, и вскоре рядом с ней уже лежало несколько прочитанных листков, тогда как Марк все еще изучал самый первый. Он проглядел его медленно, вдумчиво — сначала от начала к концу, потом от конца к началу — отложил в сторону и скептически покачал головой.
— Что, не нравится? — поинтересовалась Эрле, зорко следившая за его реакцией.
— Нет, я не спорю, — грустно сказал Марк, — наверное, это очень хорошие стихи… Я уже говорил тебе, что совершенно не понимаю поэзию?
— А если конкретно? — спросила она, придвигаясь к нему поближе и заглядывая через плечо в листок на его коленях.
— Вот это. — Ноготь Марка отчертил двустишие. — "Целуя шальные капли дождя, как пальцы чужой жены"…
— И что тебе тут не нравится? — поразилась молодая женщина. Он мрачно посмотрел на нее и произнес с ревнивым вызовом: — А вот нечего на чужих жен покушаться! Пусть лучше свою заведет и тогда целует ей что хочет — хоть пальцы, хоть ноги!
Эрле прыснула, представив себе лицо поэта, который услышал такой отзыв на свои стихи. Попыталась сдержаться — ничего не получилось; зажала рот рукой и согнулась пополам в пароксизме беззвучного хохота.
— Что тут смешного? — обиженно переспросил Марк. Она утерла слезы, махнула рукой:
— Ничего… Ты прелесть… Продолжай…
— И еще вот это! — он обвиняюще ткнул пальцем в лист, зачитал вслух: — "И я, не колеблясь, отдам любую из двух половинок граната-мира за право другую к твоим положить ногам"…
— А тут-то что не так? — в священном ужасе поинтересовалась она, заранее уже готовая хвататься от ответа за голову.
— Неправильно это, — вздохнул Марк, окончательно откладывая лист в сторону. — Какой гранат, какой мир, какие половинки? Ты — вот мой мир… Весь, целиком.
Эрле застыла. Долго молчала. Потом произнесла изменившимся голосом:
— Ну вот… А говоришь — поэзию не понимаешь…
— Ты читай, читай, — откликнулся он ласково. — И знаешь — не давай мне больше его стихи… Ни к чему это.
Она покачала головой, но спорить не стала и снова взялась за листок.
Судя по всему, сверху в стопке лежали самые старые стихи — те, которые Себастьян написал вскоре после побега из дома. Она невольно улыбнулась, прочитав стихотворение про студента, который лез в окно к даме своего сердца, весь трепеща от страха, что встретит там ее мужа… боялся — и все-таки лез… Эрле живо вспомнилось то представление, на котором они с Марком тогда были — Себастьяна там, кажется, тоже кто-то видел? Стихи же постепенно становились все более и более зрелыми — в них появились море и далекие страны, со страниц запахло пряностями и ароматом странствий — Эрле почти чувствовала зуд под кожей от желания немедленно, вот сейчас же отправиться в дорогу, чтобы вновь почувствовать вольный ветер на лице, чтобы над головой вздымалось звездным куполом небо, а дом был там, где горит костер — и нет другого дома, нет другой жизни — только посох в руке да дорога под ногами… Это были восхитительные стихи, легкие и пьянящие, от них на языке оставался кисловато-солоноватый привкус — а потом Эрле перевернула страницу, и там уже были совершенно другие строки: письма к той, что осталась на родине, письма к любимой — далекой и потерянной… Он ни разу не назвал ее по имени, описание внешности могло подойти кому угодно — в стихах было столько звенящей, пронзительной, чистой осенней грусти, что она с удивлением почувствовала, как на глазах сами собой, почти помимо ее воли, выступили слезы.