Она подарила себе праздник, позволила на день отрешиться от всех забот и тяжелых мыслей — Агнесса, и Карл, и Себастьян с его книгой остались где-то там, за спиной, а она снова была Эрле, и вокруг снова было лето, и гостеприимная Ранница снова распахивала ей свои улицы, и она легко шла по мостовой, и земля незаметно уходила из-под ног — а с неба сияло солнце, пахло пылью и солнечными улицами — и словно не было этих двух лет, а Марк появился в ее жизни только вчера.
Улица вывела ее на людную площадь. В жарком тягучем летнем воздухе далеко разносился пронзительный голос: "А вот! А вот! А вот!" Эрле не удивилась — разве в такой день могло быть иначе? — шагнула, мягко вклинилась между двумя бородатыми неуклюжими мужчинами, по виду — братьями… руки у обоих загрубевшие, мускулистые — кузнецы, что ли? — и из деревенских, а не городских: вон как на кукольника таращатся, только что рты не пораскрывали… Ну ничего себе! и кто только додумался кузнечному ремеслу их выучить, ведь один из них — явно плотник, вон какая полоса бордового, а второй — так и вовсе музыкант: в ауре преобладают бледно-голубые оттенки замерзшего зимнего неба. Ничего, распустятся ваши таланты, никуда не денутся — и вырастут, и расцветут, радуя мир невиданными еще переливами красок…
Эрле отступила назад, выбралась из толпы, огляделась по сторонам — вон пирожник, купить, что ли, по старой памяти? — возьму два: с капустой и мясом… Подошла к торговцу — синяя рубаха, лоток на шее — сияя улыбкой такой нежной и волшебной, что если бы она потребовала — наверное, отдал бы весь товар даром. Но не успела она попросить пирожок, как над ухом забубнил охрипший монотонный голос:
— Не хотите ленту, госпожа? Отличный товар, прямо из Таххена, и очень недорого — всего десять медяков, себе в убыток продаю… А может, вам понравятся вот эти бусы?
Эрле развернулась, пристально взглянула на говорившего. Лицо ничем не примечательное — загорелое, угрюмое, скуластое, чем-то, кажется, даже знакомое, с резким подбородком; темные с проседью волосы, на вид лет тридцать пять — сорок, платье темного цвета, за спиной — короб, наверное, там товар… а вот аура…
Ужас. Ужас. Ужас. Ужас…
На земле лежат растения. Сотни и сотни; мертвые. Тонкие, молодые, едва распустившиеся листики — самые слабенькие, самые беззащитные — растоптаны, безжалостно выдраны с корнем, переломаны, исковерканы, только смятые трупики листочков лежат на черной, пустой, обезжизневшей земле…
— Нет!
Она тяжело дышала; глаза были мутные и совсем дикие. Не сразу она осознала, что лицо торговца выражает точно такие же чувства: испуг пополам с брезгливостью.
— Ты тот, кто губит таланты? — спросила она хрипло. Страшное видение ушло, но ауру вокруг его лица она по-прежнему видела… до того, как распуститься, его талант был черного цвета… Бог мой, отчего же я не поняла этого раньше?
— А ты та, кто засевает свой сад сорняками? — парировал он насмешливо, и мир вокруг нее стремительно сузился до размеров его худого недовольного лица.
— В моем саду нет сорняков, — возразила она тихо. — Там желанен и прекрасен каждый цветок.
— Да ну? Неужто? — он насмешливо сощурился. — А насильники, грабители, убийцы? Скажешь — это не таланты? А ты знаешь, что бывают такие цветы, которые, распускаясь, отравляют своим дыханием другие цветы, и до того, как бутон распустится, он ничем не отличается от всех остальных?
— Например? — поинтересовалась Эрле, пытаясь держать себя в руках.
— Пример? — он на мгновение задумался. — Да сколько угодно! Вот такая, допустим, история. Жил на свете нищий, и был у него талант — воспитывать детей. Только воспитывать ему было некого, потому что детей поблизости не имелось. И тогда ему пришла в голову блестящая мысль: он сговорился еще с несколькими нищими, и они стали воровать по деревням малышей, калечили их и заставляли попрошайничать. И при всем этом он этих детей любил, как родных, нежно о них заботился и воспитывал ради чистого удовольствия — другое уже дело, что это удовольствие приносило ему столько денег, что ни он, ни его компаньоны уже никогда не сидели на паперти с протянутой рукой…
Эрле пожала плечами.
— Ты слишком высокого мнения о моих скромных способностях, торговец. Я не могу мановением руки изменить человеческую природу. Я проращиваю семена и подвязываю молодые растения, а не создаю их. Если в самом человеке нет зла — он не станет калечить ни в чем не повинных малышей, какой талант у него бы при этом ни был.