Шаги. Дверь распахнулась. Это оказались Мария и еще одна свеча. Из-под светло-рыжеватого длинного халата девочки выглядывал краешек белой ночной рубашки, через руку перекинут тонкий черный непрозрачный платок.
— А я-то удивляюсь, кто тут ходит, — сказала девочка безо всякого выражения. Поставила свечу на камин рядом с первой, подошла к софе, забралась на нее и потянулась к верхнему краю зеркала, пытаясь зацепить за него платок. Ткань соскользнула, девочка накинула еще раз — снова не получилось, а она словно не заметила — стояла, тянулась к зеркалу, раз за разом приминая гладкий угол платка к резной полированной завитушке рамы. Эрле не выдержала — встала, шагнула, взяла второй угол, и вдвоем им все-таки удалось закрепить ткань на зеркале.
Отпустив платок, Мария повернулась, сделала шаг к краю софы — и вдруг буквально рухнула на колени, вжав лицо в плотно сомкнутые ладони.
— Не ходи туда, — сказала она сквозь пальцы сухим шепотом. — Это все равно уже не… не он. Это не мой брат. — Помолчала, покачиваясь на коленях взад-вперед, как детская игрушка-неваляшка. Потом произнесла — еще тише, немного даже задумчиво и очень спокойно: — А мама была так счастлива, когда он вернулся. Пусть даже он не принес домой ничего, кроме жестяной короны — на память о той труппе, с которой странствовал все это время… И ту отдал мне, чтобы я ее хранила.
Эрле бесшумно опустилась в кресло, взяла с подлокотника книгу, прижала ее к груди, баюкая, как больного ребенка. Вытянувшимся во весь рост чудовищем в углу высились часы — точно такие же, как у нее дома. Что они показывали — разобрать не удалось: белый с золочеными стрелками циферблат поплыл перед глазами, пошел мелкой рябью, то приближаясь, то удаляясь — неумолимо расплываясь в одно серое пятно…
Что это? Я плачу?
Она вздрогнула — исчезла пелена, соскользнув на щеку мелкой теплой слезинкой; отняла руки от лица Мария — в комнату вошел маленький лысоватый человечек с тонким, подвижным, очень острым носом, оттеснившим блестящие черные глаза куда-то к вискам. На нем было черное просторное одеяние, в руках — шляпа. Доктор.
— Вашу матушку сейчас нельзя тревожить, — сказал он, обращаясь к девочке. — Я дал ей снотворных капель. А вот вашего батюшку я бы сейчас одного оставлять не стал. Завтра будет уже можно — у него появится слишком много дел, чтобы чувствовать.
Мария медленно кивнула, с трудом поднимаясь на ноги. Глаза сухо блеснули невыплаканными слезами. Эрле засмеялась — громко, хрипло, надсадно, царапая смехом горло — перегнулась пополам, ткнулась лицом в серебристое платье на коленях — книжка полетела на пол — воздух выходил из груди толчками, застревал в легких, она мотала головой по коленям, закусила скользкую ткань, чтобы остановиться — не получилось; накрыла затылок руками, безотчетно вцепившись сама себе в волосы — и смеялась, смеялась, смеялась…
— Истерика, — произнесло над ней что-то голосом доктора. — Принесите ей воды и ступайте к батюшке — я сам с ней посижу. Кто она ему?
Ответа девочки Эрле уже не слышала — с силой заткнула уши руками, сжав локтями ноги — голова остановилась — все что угодно, только бы не слышать больше этого глухого, хриплого, нечеловеческого совершенно смеха — не получалось: он рос где-то внутри ее, он рвался наружу, грозя разорвать грудную клетку… Сообразив, Эрле заткнула рот рукой, вцепившись зубами в мякоть ладони — смех оборвался коротким полувсхрипом. Потом она отважилась поднять голову — и встретилась глазами с внимательным холодноватым взглядом доктора. Тот держал в руке высокий хрустальный бокал с какой-то бесцветной жидкостью, потом склонился к Эрле, почти силком сунул бокал ей в руку:
— Пейте.
Она отпила глоток — это оказалась обычная вода, закашлялась, поперхнулась — доктор терпеливо стоял рядом, затем поднял с пола книжку и вновь посмотрел на молодую женщину: