– Вообразите, Гриша, вчера Цесюк снова отпустил мне комплимент. Говорит: в последнее время вы стали гораздо тщательней вычесывать блох!
В роте ждал допрос с пристрастием: подметив фингал, Шавель донес Гергусу.
– Выбирай: шуруешь в батальон – или заявляешь! – брызнул слюной старшина.
Закладывать обидчика я не стал, но, выйдя из каптерки, пожаловался негласному лидеру:
– Заподло! Теперь ушлют к черту на кулички!
Туповатый типограф нашил погоны на полгода позже Нестеренко, я ж – еще через полгода. Без пяти минут дембель брал у меня, ученого «внучка», уроки Ренессанса: а долг, как известно, платежом красен.
– Бобрукевич, Марговский – в сушилку! – скомандовал амбал.
– Что, припухло, чмо? В торец пацана бить? – рядовой зажал ефрейтора в тиски. – Показать, как это делается? Учись, пока я жив!
– С-саня-я-а, не на-ада-а!!! – взмолился тщательно утрамбовываемый Бобер; почки, печень, желудок – все слиплось в один истошно визжащий ком.
– Саня, хватит, пожалуйста!.. – прошептал я, побледнев.
Именно в армии я узнал истинную цену хваленой дружбе народов. Еще на путейской практике бросилась в глаза садистическая зацикленность Кузменко не столько на мне, сколько на хлипком узбечонке – не помню его фамилии. Что как задохлику с хлопковых полей перепадало за басмачей – россказнями о которых, возможно, сызмала пичкали кубанца?..
Время от времени до нас долетали жуткие слухи о межплеменной поножовщине на трассе и даже о сожжениях живьем. На БАМе горцы заперли бревном таежную времянку с тремя запорожцами и, облив горючим, чиркнули спичкой…
Конфликты вспыхивали не только на стыках рас и конфессий: взаимная ненависть порою питала стебли, росшие из единого корня. Так, возможно, горбоносый брюнет с берегов Днепра, вопреки утопиям панславизма, на дух не выносил блеклого новгородца – лелея в своих генах то ли месть покаравшей древлян княгини Ольги, то ли ненависть Мазепы к империи Петра Великого. Нисколько не удивлюсь, узнав, что Нестеренко впоследствии примкнул к «руховским» радикалам…
Да и в наскоках Бобрукевича на мою праздность – налицо осуждение семитской ушлости.
Хотя, пожалуй, здесь все обстоит сложнее. Я ведь умудрился дослуживать в родном городе, и меня нередко навещали друзья. Вот и повадилась на КПП архитекторша Тома Крылова – томная, с синеватыми подглазьями и венозными ногами. Нас когда-то знакомила попрыгунья Ханка, примадонна студенческого театрика. Еврейка на четверть, наружностью Тома обладала вполне славянской; предки же бригадного печатника происходили из Бульбонии – как пренебрежительно обзывали Белоруссию казахстанские гансы.
– Хорошая девушка! – тряхнул чубом Бобер, выросший на поведенческих клише послевоенного кино.
– Нравится? Забирай… – передернул плечами я, боготворивший одну лишь Машу из подмосковной Перловки.
– Нехорошо ты как-то сказал! – скрипнул сапогами доморощенный ригорист.
Убежден, это и было последней каплей: надо же, залетный хлыщ сходу урвал себе теплое местечко, да еще осмеливается перебирать наших девчат! Учуяв любовный фарт незаконного еврейского барчука, ефрейтор скрестил в подкорке ксенофобию с половым отбором – ничуть не подозревая, что сей сплав изначален.
Впрочем, он не был потомственным жидомором и, даже проведай он о том, что Тома – квартеронка, все равно увлек бы ее в ритме вальса прямиком в ЗАГС, чтобы по утрам в семейных трусах жарить омлет…
В «Апофеозе беспочвенности» Льва Шестова я обнаружил созвучный моим рассуждениям фрагмент: «Кант, а за ним Шопенгауэр, особенно любили эпитет «бескорыстный» и употребляли его в тех случаях, когда уже предварительно истощили весь запас имевшихся в их распоряжении хвалебных слов. «Бескорыстное размышление», не преследующее никакой практической цели, – высший идеал, который, по Шопенгауэру, может поставить себе человек: эту истину он считал общеобязательной, априорной. Но если бы случай завел его в круг русских мужиков, ему бы пришлось изменить свое мнение. Там размышления о судьбах и смысле мира, о бесконечности и т. п. никоим образом не считались бы бескорыстными – особенно, если бы человек, им отдающийся, одновременно предъявлял, как и полагается философу, притязания на полную свободу от физического труда».
Разумеется, Шестов, будучи евреем, пусть и крещеным, рассуждал несколько отстраненно и потому сужал парадигму крестьянской этики. Но по сути он прав.
Не зря старослужащий Пахомов, уроженец жестоковыйного Кагула, навязал мне однажды на лобном месте щекотливую дискуссию.
– Растолкуй-ка мне, – с этнографической пытливостью щурился он, – отчего там, где наши бабы вяжут снопы, непременно околачивается еврей с учетной тетрадью и шариковой ручкой?