– Через почему? – недоумевал мой благодетель.
В пригородной Балашихе справлял затянувшийся медовый месяц мой минский знакомый Юра Эбер – страстный библиофил, эпигон Хлебникова. Старше лет на шесть, он был первым в моей жизни служителем Муз. Стройный, одически курчавый, Юра редко рассуждал про спондей с пиррихием – зато альковными побывальщинами потчевал щедро. Благодаря его энтузиазму я, девятиклассник, дебютировал с чтением виршей в подвале фехтовальщиков (предпосылка к будущему гамлетизму?..)
Я набрал номер – и он, бойкий баловень судьбы, охотно принял на себя роль чичероне, маршрутно упирая на лотки букинистов. Заночевать пригласил к себе. Филологиня Люда Самсонова, его избранница, была со мной не менее лучезарна. Мы до полуночи дулись в «Монопольку» – популярное тогда лото. Через пару дней Эбер позвонил, но меня не застал.
– Тебя разыскивал какой-то Эдер. Он что, турок? – Израиль Борисыч не говорил, а гаркал: ему ведь приходилось общаться с глухой.
– Будь осмотгителен с этой сионистской мгазью! – в экстремальных ситуациях у партийной клуши прорезался бдительный слух.
Коли уж я обмолвился о той нашей совместной читке, поведаю еще одну историю.
В клубе, увешанном рапирами, захламленном тренажерными причиндалами, собрались Юрины ровесники – богемствующие минские евреи (в их среду я был допущен примерно тогда же). Поочередно выходя на сцену, мы заливались жаворонками.
– С ума сошел – Константин Батюшков. / Повесился – Франсуа Вийон… / Батюшки! / Да это же он! – сжатым горлом выкликал выпускник института народного хозяйства.
– Тоскливо – хоть в окошко выкинься! / Печальный том – как изумруд. / В туманных переулках Диккенса / Мои мечтания умрут!.. – вторил ему ученик средней школы с техническим уклоном.
Под занавес из зала поступил вопрос:
– Ну, Эбер – понятно: светило отечественной статистики; а вот вы, юноша, чем намерены зарабатывать на хлеб?
Застигнутый врасплох, я разродился невнятицей: надеюсь, мол, узреть Поэзию принцессой мироздания… Социальный контраст сбил меня с панталыку: завтра – ужасался я – опять очутишься за партой, и в тебя полетят скомканные промокашки недорослей!..
– Видали парня? Тушите свет! – шушукался Юра. – Его надо подольше мариновать в собственном соку!
Анка Черткова с местного TV, внучка малахольного футуриста Крученых, приблизилась ко мне доверительно, с жалостью:
– Гришенька, ты, верно, и сам догадываешься, что твоя мечта неосуществима…
Выйдя на воздух, она обомлела:
– Вечер-то какой роскошный!
Майский пух щекотал ноздри. Купив полусухого, мы направились к Эберу. И тут наследница будетлянского «дыл бул щир» как заквохчет:
– Ой! Мальчики! Вон тот филер! Я его подметила еще в подвале. По виду – вылитый внештатник!
Нацепив на нос окуляры, утаиваемые из страха опростить свой надмирный имидж, я узнал отца, тенью следовавшего за нами.
– Зачем же стыдиться собственного папы? – с облегчением дулась Анка, дрожавшая за редакторское место.
Откуда ж было знать, что он вызовется охранять меня от совратителей…
Отец, и на этой стезе ты не преуспел! Там – в междуречье Оки и Волги, вдали от твоего пригляда – я пустился во все тяжкие: провозгласив, что художнику нипочем любые скрижали. С младых ногтей неподотчетный Незримому Оку, слезившемуся от моего лукового горя, я добровольным страстотерпцем затверживал аксиому расплаты. Лишь души, изначально осязавшие заоблачную слежку, избегли очистительного брожения в реторте греха!..
Первое, что я вытворил, оказавшись в Москве: слямзил кунью шапку в Театре миниатюр. Проник внутрь со служебного входа, когда вахтер отлучился. Крадучись троллем, застыл у таблички: «Карцев и Ильченко». Подобно прочим дурошлепам, я обожал их интермедии, но на дворе мело, а щеголять в ощипанном треухе мнилось зазорным… Нет, не так. Я ведь заранее не знал, что, пробравшись в гримерную, стибрю именно головной убор. Ведомый авантюрным наитием, я попросту взалкал адреналина. Сунув за пазуху трофей, на цыпочках двинулся к выходу. Но старый цербер уже успел справить нужду:
– Отвечай, кто таков? Как сюда проник?
– Я… я… п-приносил пьесу…
Знатный фортель, ничего не скажешь! Выручил пластикатовый пакет с изображением гнусавого певца Боярского. Прощупав его, он меня отпустил. Так я неожиданно стал драматургом.
Под Новый год к персональной пенсионерке на «Лермонтовскую» ввалилась толпа детей, внуков и парта агиноса. Атмосферу маскарада окончательно привнес некто, бодро тряхнувший мою кисть:
– Арбенин.
Младшая дочь вела научную программу на Шаболовке. Лида (так старомодно звали ее) отнеслась ко мне приветливей Зари из «Большой Советской Энциклопедии»: она была разведена – и участок мозга, отвечающий за альтруизм, не пожрала тля обывательщины.