– Ясное дело – девчонки! -поддался я самому примитивному из всех сепаратистских соблазнов.
До генерального сражения не дошло: классная руководительница перехватила депешу.
– Итак, имя зачинщика? – завела она указку за спину.
Сломленный Витька указал на меня…
Я отрешился от суетности мира – ограничась выпуском стенгазеты. Сокол же, наоборот, наращивал авторитет.
Однажды он обозвал Леночку жидовкой. Не дала ли она списать контрольную, буркнула ли в ответ чересчур заносчиво – что, подчеркиваю, и вправду за ней водилось – уже и не вспомню. Важно, что никто, включая меня, его не одернул. Были еще евреи: Оля Веннер и Юра Стельмах, но в классном кондуите те писались «бел.», и только мы вдвоем с Гантман – «евр.»…
И вот – ком покатился! Ликуя от безнаказанности, колхозные байстрюки доводили свою жертву до белого каления: дергали за косички на переменах, лезвием срезали пуговицы с пальто. А я – анахоретски мусолил карикатуры на двоечников.
Наконец, бедняжка не выдержала: перевелась в другую школу. Директор Подоматько выстроил нас в учительской – грозно рыча о евреях и русских, плечом к плечу воевавших с фрицами. В подобной апологии я не нуждался, но трусостью своей поставил себя в один ряд с кухаркиными детьми.
И вот, сейчас я очнулся в ином строю – где уже не щадили меня самого. Для старослужащих я был салага, для молодняка – икринка не их нереста, для зауральской урлы – рафинированный московский франт, для иногородних – дорвавшийся до родных пенатов везунчик. И для подавляющего большинства – персона нон грата, безродный отшельник, подозрительно бормочущий в рифму.
Разгребая со мною снег, мордоворот Горшунов – хоть и призвался на полгода позже – отшвырнул скребок и схилял в котельную. В итоге я пыхтел вдвое дольше и напрочь выбился из распорядка. Сержант Бембель наложил на меня взыскание. Алчущий справедливости, я взвился: не моя вина! Но авторитарный солдафон поквитался со смутьяном: соврал Горшунову, будто я наябедничал прапорам. За это раскормленный кабан подстерег меня и дьявольски отколошматил. При этом замечу, что Бембель, щекастый квартерон, до армии терся в днепропетровском инъязе. Горшунов же, студент Гнесинки, лихо наяривал «Хава нагилу» – переняв ее мотив у сокурсников-евреев…
Что это? Напоминание о девочке-пианисточке, затравленной курносыми шалопаями? Не отсиделся ли я за своей польской флексией, покуда немецкие фамилии евреев – концлагерных недобитков – вызывали ксенофобское послевкусие у их широколицых освободителей? Мог ли я – со второго класса оттесненный на задний план – в одиночку противостоять той охоте на ведьм? Или вынужден был бы, заодно с Леночкой, подыскивать себе другую alma mater? Не подтолкнул ли я невольно к женоненавистничеству Соколовского – избравшего мишенью дочь того племени, неприязнь к которому культивировалась у него дома?..
Ну, ты и загнул: покаянию тоже ведь есть предел! Витька – он тот еще бабник! Хоть, на свою беду, и воспитанный в нетерпимости. Временами он пробовал пройтись и по тебе, но ты не робел – давал отпор: помня о его отступничестве. Классе в восьмом он прикипел к бас-гитаре, забухал с ансамблем и, так и не окончив Политеха, умер от метастаз…
И потом, ответь: с ивритской песней на устах не ты ли взмывал в поднебесье на ветряном колесе обозрения – изобретении рыцаря из Ламанчи, – пока твой alter ego Горелик старательно разучивал заикание (подобный изъян, он уверял, вызывает снисхождение)?.. Ужели за свой протест против погромного массового отчисления ты сподобился тумаков от ленивого лабуха – теми же лапами вчуже бряцавшего дорогой твоему сердцу мотив?!
Отнюдь. Просто даровавшая тебе первый поцелуй Элла была для тебя шансом искупить грех невмешательства, связанный с беззащитной Леночкой – твоей одноклассницей и ее однофамилицей. А уж коли ты этой аллюзии не раскусил и – рассиропив легковерную сиротку – отца родного выставил в фальшивом свете, то и Садовник Судеб покарал твою дерзость: отняв у тебя и строительный диплом, и право воспитывать собственную дочь! И дразня шаловливой подсказкой памяти: именем неведомого тебе прораба Гантмана.