– Гриша, кто по национальности та девушка? – спросил он, видевший меня с Аней.
– Иди знай! – напустил я бесстрастный вид. – Эльбо: звучит как будто по-французски…
Бесшабашно погрузясь в агитбригадное разгильдяйство, я уже теменем осязал зависший надо мной дамоклов сталактит. Андрей прилежно вел конспекты, сдавал зачеты в срок, закладывал за воротник с деревенщинами-однокурсниками, которых, впрочем, за глаза презирал.
Остолопы из Вязанки да Ошмян поддевали меня, стравливая с ливанцем Хасаном (в чертежном классе мы с ним поцапались из-за открытой фрамуги: его, теплолюбивого, видите ли, могло продуть, – но через пару дней он вдруг преданно проблеял: «Один только Хасанчик тебя понимает!..»)
Израиль, воображением рисуемый весьма расплывчато, в тот год отчаянно сражался за свое выживание. Я тоже выкарабкивался из задолженностей, не спеша сжигать хрупкий мосток: без посторонней помощи курсового мне было не осилить!.. Интуиция нашептывала: мой соглядатай пытается подловить меня на тяге к соплеменницам. Послушный законам биологии, Мильчман подталкивал зачумленные гены к растворению – противясь сохранению их интеллектуальной силы в чистоте вида.
– Видишь? – кивал он на вывеску обувного магазина. – “Чэрэвiчкi”! Разве ты способен оценить!
При этом, повторяю, местную аляповатую орфоэпию – с ее придыхательным «г» и невыносимым огрублением шипящих – тевтон наполовину, полдетства проведший в Тюмени, ежели и воспроизводил, то лишь хохмы ради.
Примитивизм «бульбашей» его отталкивал, собственные же истоки казались недоступными. После школы он поступил в физтех им. Баумана, но – покоробленный задрипанностью общежития – легкомысленно перевелся в нашу шарашку: только бы жировать в родительском кооперативе.
Было что-то от альбиноса в этом тайном эстете. В речах своих он вторил Морскому Волку: прозревая смысл бытия в поддержании функций организма…
Однажды в бассейне он вздумал меня топить: сперва шутя, затем – вдохновленный моими конвульсиями – все разъяренней. Не вмешайся Андик – чернявый хохотун из Новогрудка, с явной примесью южнославянской крови, – неизвестно, чем бы все закончилось…
Пятый семестр – моя лебединая песнь – по традиции стартовал с колхозной борозды («Как часто видят в поле тех, / Кто был зачислен в Политех!» – каламбурил я со сцены на пороге студенчества и следом разражался катреном, за который меня и вычеркнули из концертной программы: «Мы не чурались выкрутас, / На танцах выражая / Доисторический экстаз / По сбору урожая!»). Ко мне в силки угодила первокурсница – Элина Былина (по отцу – Кацнельсон). Ее клинило на мастурбации – в чем она без зазрения признавалась.
Блуждая по бурелому, я как-то вывел цесарку к полю, посреди которого шахматными пешками торчали льняные снопы. У обочины на двоих осушили бутыль плодово-ягодного.
– Давай поразвратничаем! – лихо мяукнула она.
Я расчехлил спутницу – но та вдруг забилась на стерне автогеном. Пена вокруг рта подтвердила догадку. Прежде я не сталкивался с эпилепсией (не считая семейного предания о несчастной Лиде, приемной дочери тети Тамары). Проезжавший мимо тракторист посоветовал отхлестать припадочную по щекам…
Той осенью мы вновь ютились по-мушкетерски: я и трое соименников. В одно из утр я притворно раскашлялся. Она явилась, как было условлено. Терпкий дух слежавшейся перины щекотал ноздри. Иконка под притолокой укоризненно меняла ракурсы. В замочную скважину пялилась баба-яга – согбенная то ли от старости, то ли из праздного любопытства…
Работягам, за день нахромавшимся по рассыпчатым буртам, хозяйка доложила с порога.
– Ишь, коклюшный! – съязвил Мильчман.
– Живу как хочу! – огрызнулся я, цедя Элине заварку через ситечко.
Андик и Виц угрюмо жевали.
– Распатронил шлюшку – угости Андрюшку! – совсем в духе Бруцкого причмокнул сургучными губами вожак.
Идея выкидного лезвия впервые могла явиться лишь крайне вспыльчивому человеку: это столь же несомненно, как то, что лодку изобрел человек, полными пригоршнями черпавший воду из ручья…
В ответ я щелкнул ножиком – тем самым, которым когда-то пропорол камеры парторгу. (Один из грехов, водящихся за мной: конечно же, это проще, чем грамотно заехать в торец).
– Спрячь перо – кому сказал!
– Заткнешься – тогда спрячу!
Товарищи встали между нами. Я отправился провожать напуганную гостью.
Убежден: собственными жизнями все люди участвуют в создании грандиозного эпоса. Но лепта каждого из нас подотчетна горней инстанции – даже когда мы пробуем демиургически оживлять своих персонажей. Фабуле свойственна повторяемость: этапы чувственного познания срастаются в аскетичное целое, как бронзовые пластины рыцарских доспехов. Недостроенность панцирного каркаса часто объясняется преждевременным истлением отдельных чешуек… Макросюжет очередной эпохи рано или поздно запечатлевают стелы развалин, инкунабулы хранилищ, кроны генеалогических древ…