– Такая петрушка: я оказался удачливей тебя… – сморгнул альбинос накатившую слезу.
Затем, года на четыре, он как в воду канул. После армии я восстановился на втором курсе, зимой приехал на побывку в Нимфск. В кофейне опереточного Троицкого предместья, всколыхнувшей ностальгию, встретил Вано – того самого бритого латиниста, который в пору отчисления в одиночку вступился за меня. Я обрадовался: расфуфырясь Хлестаковым, пустился трындеть ему столичные байки. Игорь печально развел руками:
– А у меня житье монотонное. Ишачу за кульманом, из ребят никого не вижу… Да, а про Мильчмана ты слыхал? – Свалился в шахту лифта. Еле откачали – лежит парализованный…
Вечером я позвонил Андрею. Он говорил сдавленно. Сообщил, что не пропускает ни одного альманаха с моими публикациями: Галя, дородная пейзанка, захомутавшая его как раз в ту, последнюю нашу осень, поставляет ему их исправно.
Потом уже, в общежитии, я в одном из пятистопных анапестов неосознанно сравнил лифт в высотном здании с кадыком, туго ходящим по гортани вверх-вниз.
О, где же ты, мудрость Одина, напоенная руническим медом поэзии? Куда испарилась твоя способность к ясновидению, сеятель раздора, покровитель войны, щеголяющий, как эполетами, эскортом воронов на плечах, – когда ты впускал в нибелунговы долы менял и попрошаек, шелестевших ветхими свитками? Маг голубых кровей – ты дожил до мятежа простолюдина Тора, подстрекаемого набожными сынами Торы: Маркс (сакрум, сумрак – те же буквы, заметь!) призвал к перераспределению подземных кладов – ранее служивших могуществу избранных; Фрейд подучил брутальных вандалов клянчить победу не у тебя – законного главы пантеона, а у твоей фригидной половины. Прибавочная стоимость и эдипов комплекс – вот те две трещины, что надломили героику и иерархичность рыцарского сознанья!
Ультиматум изгоев сводился к отвоеванию исторической территории: поможете вновь завладеть Ерушалаимом – избавим Европу от яда своей древней проницательности (что там Монтефиори – даже тонкий лирик Адам Мицкевич, в силу происхождения, играл в шеш-беш с королевскими дворами)… Англы и саксы, рано отпавшие от тебя островитяне, снарядили в Яффу полководца Алленби – тот наголову разбил ленивых осман. Так был заложен подмандатный фундамент Третьего Храма.
Но тех из дружины, кто оставался верен шаманским гальдрам, ты призвал к безжалостному и поголовному истреблению шантажистов – чем и обрек себя позору капитуляции! Все языки разом гневно обрушились на твой смертоносный миф и – не дав ни малейшего шанса воскреснуть – вздернули на мировом древе Иггдрасиль! Ты чаял предать врагов всесожжению – они же с молитвою принесли себя в жертву. Их кровь окропила, вдохнула новую жизнь в холмы Галилеи и мандариновые рощи Шарона, в эдомские россыпи и прибрежные скалы Дана. Садовник, приспособив твое копье под мотыгу, отер горячий пот холщовым рукавом…
9
С января по июнь меня планомерно били – всякий раз отыскивая мало-мальски пригодный повод. Я присмотрел укромный проем меж клубом и кирпичным забором: там и выл, избывая горечь.
Впрочем, к утеснениям постепенно привыкал – утешаясь тем, что вырабатываю иммунитет. Так, дневальным драя полы, я торцанул по скуле ферганского дехканина, пытавшегося оседлать меня на манер ишака. «Твоя-моя» с тех пор начала понимать лучше…
Связист из Замоскворечья, носившийся с идеей пьесы про Афганистан, предложил сочинить зонги. Я попросил привести мне хоть один топоним. Он припомнил душманский город Пулихумри. «От пуль их умри!» – срифмовал я невпопад в первой же строфе… Соавторство тут же распалось.
Злопамятный конъюнктурщик пнул меня при случае: брезгуешь новичков дубасить – сам отбивай кантики при заправке коек! – Я заехал ему табуретом по хребту…
В курилке киевлянин Цветков, из молодого пополнения, покатил бочку на «этих жидов». Я цыкнул:
– Заткнись! Я еврей, понял? – пришпоря его носком сапога по голенищу; он взвыл – оказалось, у него перебинтована нога.
На время салага «прищемил метлу», но дня через три поквитался: вмял мне ударом кулака передний резец – действуя под прикрытием двух хохлов-сварщиков. В этот момент, сидя с Пахомовым в столовке, я оформлял тому дембельский альбом. Кровь закапала прямо на рисунок.
– Что такое?! – показушно ощетинился заказчик, но дальше восклицания не пошло.
Ни он, ни кто бы то ни было другой из моего призыва, вступаться за меня не думал: дистанция национального отчуждения превалировала даже над законами неуставной этики.
Более того, Пахомов и сам рад был натравить кого ни попадя. Иной раз, окликнутый капитаном Крупко: почему не на утреннем разводе? – я демонстративно харкал кровью себе под ноги.