– Чтобы я – да за Марговского?! Ведь он же иногородний!
Маша частенько кичилась своими мнимыми галльскими корнями (она уверует в свою легенду настолько истово, что с ветром перестройки перепорхнет во Францию). Моя тетка Лида, прослышав об этой ее причуде, как-то съязвила:
– Знаем-знаем! Бердичевская аристократка.
Так или иначе, а с чисменской сцены я блистал как никто другой. Физрук Иван Кирилыч, предваряя мое выступление (почему-то именно ему поручалось вести творческие вечера: сбывалась ленинская мечта о кухарке, управляющей государством), поинтересовался – из каких, мол, мест будешь? – и, услышав ответ, осклабился:
– Стало быть, белорус!
Юрковецкий потом еще долго подшучивал на эту тему…
Помню, как спустя пару дней Кирилыч, шепчась с Колей Шмитько, кивнул в мою сторону и одобрительно хмыкнул:
– Перспективный!
Сдается мне, Бабушкина тогда крепко призадумалась. По крайней мере прямо с картошки повезла к себе домой.
– Это со мной, – сквозь зубы процедила она дряхлой консьержке.
Заскрипели тросы, доставлявшие лифт на тринадцатый этаж: число для иудея вроде бы благоприятное – но я-то готовил себя к роли парижского шевалье!
Литфондовский дом опьянял атмосферой элитарности. Особливо прельщал бардовый коврик вокруг биде. Я всегда тяготел к соитию в ванной: но на сей раз вышло постней, чем когда-то с Ирой. Бабушкина оказалась гимнасткой не ахти, хоть это отчасти и восполнялось импортными ароматами.
Пупсик из папье-маше – петрушка с бубенцом на шее – откликался на фрондерское прозвище Владимир Ильич. Друзья детства – сплошь совписовских кровей – вели себя до муторности инфантильно. Жившая этажом ниже чернокосая внучка Светлова время от времени шипела на меня: альфонс! – втайне негодуя на свою природную косолапость. Пигалица Бармина, гнилозубая журналисточка, напросившись на обед, с алчностью выслеживала куриную котлетку, а после клянчила еще и пятачок на метро. Антоша Носик, паркетно вышколенный, но вечно себе на уме, почему-то настораживал Машину маму. Зато я, судя по всему, глянулся разведенной инженерше с заплаканной наружностью.
– Ух ты! – подкузьмила она меня разок, когда я, раздухарясь, выплеснул при ней порцию мировой скорби.
Гражданским браком она жила с инженером Борей – молчаливым бородачом, периодически корчившимся от гастрита. Боря носил кожаный плащ, водил «Жигуль» и гордился знакомством со Смоктуновским. На меня он посматривал сочувственно: кто-кто, а уж он-то знал, где раки зимуют!
Гостей принимали на кухне. Записной деликатес – супчик из тертой свеклы – заправлялся сметанкой в обмен на непременный букетик фиалок.
– Ты забыл цветочки! – дулась на меня Машуня.
Ястребом слетав к метро, я заглаживал вину. И мы снова чавкали по-семейному, орудуя в восемь рук и стараясь избегать вербального контакта… Но вот в дверях вырастал силуэт опереточной барыни. Поперхнувшись, желудочник нервически вскакивал и размеренно бил челом. Балованная внучка, повизгивая, слизывала сыпавшуюся со старушенции пудру. Машина мать предавалась дочерним обязанностям, из полновластной хозяйки превращаясь в покорную жилицу.
Член Союза Писателей Мирра Ефимовна Михелевич владела поистине царской недвижимостью: две квартиры, две дачи, плюс муж, передвигавшийся с трудом, но всегда с угодливой улыбкой. В «Худлите» она монополизировала переводы с болгарского – одни только романы Павла Вежинова принесли ей целое состояние. Кооператив для дочери она тоже оформила на себя: мало ли что…
Меня она невзлюбила сразу – за отсутствие должного трепета: растиньяк из Нимфска вызывал у нее скрежет зубовный.
– Вы уже получше себя чувствуете? – отважился слюбезничать я, повстречав ее после длительной простуды.
– А ты надеялся, касатик, что я окочурюсь?!
– Ба, я тебя прошу! – пацифистски вмешалась Маша.
– О чем речь, не пойму? Ведь я его еще не укусила.
– Зато уже изготовилась, – елейно подыграла внучка: как говорится, яблоко от
яблони…
Оттаяв с мороза, старая мегера подсаживалась к нам вполне миролюбиво:
– Хотите добавки, Гриша?
– Нет, – выдавливал из себя я.
Маша поправляла:
– Не «нет», а «нет, спасибо».
Но бабаня не сдавалась:
– Интересно, чем вы там питаетесь у себя в общежитии?
– У нас имеется буфет с на редкость аппетитной буфетчицей.
Ответ мой пропущен мимо ушей.
– А спите на чем? Кровати хотя бы удобные?
– Эх, было бы с кем спать, а уж на чем – всегда найдется!
Пауза. Разговор о высоком призван замять возникшую неловкость.