Но мне было совершенно неинтересно. Я точно знал, что у нас, к счастью, ни черта не получилось.
Неужто все это не сон – и я вправду побывал на Камчатке? – Там, на краю земли, за тысячи верст от пудовых кулачищ озлобленного краснодарца и от выпуклых поросячьих зенок начштаба из Пятихаток; от липкой кривой ухмылки одутловатого, не верящего ни в какое милосердие доцента и от луженой глотки метущего арену елочкой извращенца в униформе; вдали от болотистой глухомани тихвинских перегонов и от завьюженной узкоколейки поволжского полустанка, от припадочных шизоидов в застенках психушек и от пристальных номенклатурных линз в кабинете на Тверском?.. И что важнее всего – на небывалом расстоянии от самого себя, от своей беспутной судьбы, от своего хрестоматийного еврейского счастья!
Хоть раз в жизни, но и мне фантастически повезло: передо мной простерся необъятнейший из океанов – он дышал мне в лицо своим гениальнейшим эпосом, в незапамятные времена сложенным на праязыке четырех стихий и семи ветров, предвещавшим все восемь чудес света в тридевятом царстве, где пятью-пять не двадцать пять и над людьми властно одно лишь шестое чувство! Я стоял на берегу и растерянно созерцал восход багрового светила, щурясь в сторону Сан-Франциско – города, на мостовые которого мне суждено ступить по прошествии двадцати лет…
Что, коли и замысел этой странной книги угнездился в моем сознании именно тогда? Не Иисусу в образе помешанного князя, но Отцу Всемилостивому и Всемогущему, Отцу Иисуса, и князя, и нашему с вами, старику Садовнику с усталым обликом простолюдина, присягнул я в ту минуту раз и навсегда. Б-гу отцов моих, моего отца Б-гу, а значит, и Возделывателю моего собственного утлого вертограда, хранимого что от засухи, что от нашествия саранчи – единственно в награду за отчаянную преданность Трону Его Славы. Ибо ведь все напасти и все гонения больше были связаны с жестоковыйным вызовом, бросаемым мною тому удушливому, ныне почти бесследно сгинувшему миру, нежели с мальчишеской порочностью, у которой временами я и шел-то на поводу лишь затем, чтобы обрести утраченную в поколениях веру, лично удостовериться в реальном существовании десяти заповедей.
Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай Эхад! – спасительную эту формулу, с трепетом и смирением, я произношу по сей день, каждое утро, перед тем как спуститься с веранды в небольшой тенистый садик, типичный для Новой Англии, с ухоженным газоном и фигурно рассыпанной по периметру ароматной древесной стружкой; в садик, где призывно колышется мексиканский гамак, купленный по случаю в Канкуне у старухи-индианки с деревянным лицом и огненными очами; в наш уютный садик, где каждую весну распускаются фиолетово-розовые бутоны рододендронов, резво скачут полосатые бурундучки и кувыркаются дымчатые белки, а порой, если очень повезет, то и вышагивает одетая в царский пурпур птица-кардинал – словно муниципальный чиновник, нагрянувший с инспекцией, чтобы снизить налог за исполнение чьей-то американской мечты.
2000 – 2008
[1] Увы, гордиться особенно нечем! Разведясь с женой и оказавшись в Америке, Ян замечется, его потянет обратно в Россию. В Москве интриганы подсунут ему двухтомник Эзры Паунда – нарциссичного нациста, даже после войны, в глубокой старости, охотно позировавшего с жестом «хайль». Ян с присущей ему основательностью примется за дело, его переводы объявят лучшей книгой года. Но за всем этим будет проглядывать лишь кривое рыло радостно улюлюкающей «черной сотни». Ян окончательно потеряет себя и утратит остатки вдохновения.
[2] Это примечание, по всем законам, должно было бы оказаться длиннее самого текста, но у автора, не желающего разрушать общую структуру вещи, и без того писавшейся мучительно долго, да и вдобавок вставляющего свой комментарий с явным запозданием по отношению к свершившимся трагическим событиям, нет ни сил, ни времени. 1 декабря 2003 года Настя Харитонова выбросилась из окна своей квартиры и вскоре скончалась в больнице. За два года до этого умер ее отец, Роман Федорович. К моменту ее самоубийства мы были с ней в разводе более тринадцати лет. За все эти годы она так и не вышла замуж: возможно, и не очень стремилась. Любви к отцу ей, вероятно, вполне хватало. Харитонов-старший, так и не сумевший добиться известности как поэт, в постперестроечные годы основал издательство «Русь», где издал все книги своей дочери, включая том избранного – более шестисот страниц. Очевидно, лишенная привычной поддержки, Настя не смогла вынести этой утраты. Кроме того, по некоторым источникам, у нее не складывались отношения с дочерью… Так или иначе, а при всей своей человеческой беспомощности, она была поэт выдающийся и свое законное место в истории русской поэзии конца XX века неизбежно займет. Вообще же, автор с прискорбием вынужден признать, что чересчур многие персонажи этого романа, по мере того как они возникали на его страницах, расставались с жизнью по своей либо по чужой воле. Помимо чистой мистики, объяснением, конечно же, могло бы служить еще и традиционно российское отношение к человеческой жизни…