Потом раздольные поля, по которым бежали уборочные машины; управлявшего ими человека было не видно. Лишь по одной стерне шла огромная борона. Ее тянули запряженные в нее охристого цвета рабы, подгоняемые исполинского роста надсмотрщиком. Он бил их, пока они не начинали кричать и не падали, потом он бил их, пока они не переставали кричать. Здесь тупое применение силы неприятно сочеталось с тупым страданием, что доводило меня до отчаяния.
Днем, когда я возился в саду, этот сон снова пришел мне на ум. Теперь я посчитал его неким предостережением; я отдавал себе отчет в той ответственности, какую несет с собой такого рода проницательность.
Во второй половине дня к нам завернул д-р Герстбергер: он живет в Фишерхуде у фрау Рильке. От знатоков я слышал, что его считают одним из самых сильных наших талантов в музыке. Хотя сам я не могу судить об этом, однако нахожу подобное утверждение вполне обоснованным. По внешнему виду можно очень точно увидеть, достиг ли человек высот в своей специальности – если распознать в нем ту часть, которая составляет его особенность. Найдя центр тяжести, мы узнаем и о распределении масс в данном теле. Разговор о Вагнере, Верди, Бизе.
В саду у ограды из рассеянных ветром семян зацвел душистый горошек. Изысканные краски – нежная краснота лосося, кремово-желтая и фиолетовая, словно нанесенная кисточкой на сырой грунт.
Закончил: Леон Блуа[59], «La femme pauvre»[60]. Самый коварный подводный риф в любом романе – соблазн включить в действие собственные рефлексии, а потому самые умные и становятся его жертвой. Здесь прямо-таки россыпи идей для томика эссе.
Блуа представляет собой двойной кристалл из алмаза и нечистот. Наиболее часто употребляется им словцо «ordure»[61]. Его герой Маршенуар говорит о себе, что войдет в рай с короной, свитой из человеческого кала. Мадам Шапюи хороша только в качестве тряпки при корыте для обмывания трупов в лепрозории. В каком-то парижском саду, который он описывает, стоит такой смрад, что даже кривоногим дервишем, этим живодером, который убирал павших от чумы верблюдов, овладела мания преследования. У мадам Пуло под черной сорочкой – грудь, похожая на вывалянный в грязи кусок телятины, который, обоссав мимоходом, за ненадобностью бросает даже свора собак. И так до бесконечности.
А между тем эти сцены пересыпаны отточенными и верными сентенциями вроде «La Fкte de l’homme, c’est de voir mourir ce qui ne paraоt pas mortel»[62].
На странице 169 пример того, каких образов следует избегать: «La ligne impérieuse du nez aquilin, dont les ailes battaient continuellement»[63].
«Мраморные утесы». Удивительно, как в ходе работы у меня ускользает из виду целое. При вышивании то же самое – внимание поглощено иголкой и стежком; остальная ткань остается вне поля зрения.
«Упаковка» предложений, фрагментами которых я в большинстве случаев свободно владею. Однако мне стоит труда уложить их, словно бы в некую коробку – по возможности экономно и рачительно. В идеальном предложении каждое слово должно обладать той долей акцента и веса, каких оно требует.
С 13 по 15 июля в гостях у нас был Нигринус[64]: нынче он изучает в Гамбурге этнологию. Мы отправились в жаркие сосновые леса в окрестностях Колсхорна и там беседовали о масках, оружии, рыбной ловле, островах Южного полушария и о жизни в каменном веке, которая по праву считается наиболее гармоничной, если уж говорить о потерянном рае. В смысле нарастающего движения модерн начинается еще с эпохи металла. И там же находится перелом, отделяющий сказку от мифа. Я рад, что он занимается этими вещами, и всё же он выразил страстное желание видеть скорейшее начало войны.
Мне бросилась в глаза физиогномическая перемена в нем. Пламя жизни, опаляя нас, оставляет на нас метки, похожие на рубцы от ожогов. На щеках, где у детей обычно расположены ямочки, образуются раны, словно от сгоревшего пороха. Глаза, прежде походившие на сверкающие зеркала, обретают тогда остроту, и всё же в их глубине таится зверь, которому приходится прыгать через горящие обручи. Человек нередко выходит из жизненного пожара обжегшийся и растерянный, как то довелось мне наблюдать у княгини[65].
Затем 15 июля прибыл Карл Шмитт[66], однако гости только успели поприветствовать друг друга. В К. Ш. меня издавна поражала какая-то ладность и стройность мысли, которая производила впечатление действительной власти. За бокалом вина оно проявляется еще сильнее: тогда он сидит неподвижно, с ярким румянцем на лице, будто некий идол.
59
Леон Блуа (1846–1917) – французский писатель католического направления. Не добившийся при жизни широкого признания, он тем не менее оказал серьезное влияние на литературу неокатолического модерна (Бернанос, Мориак, Клодель и др.). Э. Юнгера привлекала в нем прежде всего не сокрушаемая никакими человеческими падениями вера в Бога.
62
«Праздник человека состоит в том, чтобы видеть, как умирает то, что не кажется смертным» (
64
Манфред Шварц (1914–1988) – впоследствии редактор передач о культуре на Баварском телевидении.
65
Die Fürstin – псевдоним графини Софи Дороте фон Подевильс (1909–1979), поэтессы и переводчицы, урожденной фон Хиршберг, супруги графа Клеменса фон Подевильса, сына офицера из аристократической семьи, который выбрал писательскую стезю. Эта супружеская чета входила в круг ближайших друзей Э. Юнгера.
66
Карл Шмитт (1888–1985), крупный немецкий юрист и политический философ. Преподавал право в университетах Бонна (1922), Берлина (1926), Кёльна (1933). Противник Веймарской республики и автор знаменитого трактата «Понятие политического» (1927), где вводится различение «друг – враг» как основной принцип политики. В 1933 году возглавил кафедру права в Берлине, а в 1934-м выступил с теоретическим оправданием политического убийства Рема. После Второй мировой войны, получив запрет на преподавание, вел тихую жизнь ученого в Плеттенберге (Вестфалия). Юнгер и Шмитт впервые встретились в Берлине в 1930 году, их общение и насыщенная переписка продолжались до самой смерти Шмитта в 1985-м.