Бабушка говорила по-французски, великолепно говорила на старом русском языке, но когда хотела, могла сказать и на остром ядреном казачьем языке. От нее я узнал много казачьих поговорок — не всякую можно озвучить в приличном обществе. Отличаются они циничным, разочарованно-холодным взглядом на жизнь. Самое приличное из того, что я запомнил: «Пока солнце взойдет, роса очи выест». Это хорошо описывает «тренд» того мировоззрения.
У Марии Андреевны не было никаких иллюзий. Она не делала секрета из того, что деда она не любила. Мне, маленькому, она рассказывала, что у нее была большая любовь. И она говорила:
— Какое счастье, что я не дала волю чувствам и не вышла за него замуж. Через несколько лет его расстреляли как врага народа. И куда бы я пошла, вдова врага народа, с детьми врага народа? Как хорошо, что не поддалась чувствам.
Конечно, она не могла знать, что его расстреляют, но, видимо, инстинкт у нее сработал. А может, она его и любила потому, что его расстреляют в перспективе как врага народа.
Её мать, моя прабабушка, умерла в Пятигорске в 108 лет. Простая тихая женщина, прожившая очень много лет, воспитывалась с двух лет в женском монастыре и была весьма условной кабардинкой. Она умерла уже в 80-е годы, пережив своих дочерей.
Один раз я видел свою двоюродную бабку Анну — сестру бабушки. Роскошная светская львица — в формате Пятигорска — с потрясающей шевелюрой, мощным бюстом. Бабушка же была гораздо более рафинированная.
Кстати говоря, брат моей бабушки убежал из дому четырнадцати лет отроду в Баку. В гражданскую войну занимался разведкой и шарился по тылам деникинцев. При этом он был очень талантливый художник с детства и постоянно делал наброски местности, пушек, телег.
Вернулся он сумасшедшим неуправляемым парнем. И воспитал соответственно своего сына, гиганта выше двух метров. Он заикался, потому что отец его сильно бил. Такая печальная история.
Идея у бабушки была такая: непрерывные занятия, непрерывная учеба, — причем читать мне тоже мешали. Я не любил заниматься, но любил читать книги. Любые. Философию чуть позже, конечно же художественные книги, причем разные. Ну, например, Майн Рид — я всего его прочел очень быстро.
Типичный наезд бабушки на меня начинался так: «Что, книжечки читаем? А как насчет уроков? Почитываем все книжечки, а потом что будем делать? Пойдем в рабочие?» Одним из важных террористических методов воздействия на меня было сравнивание с простыми людьми.
У нас во дворе на Мансуровском, где сейчас мастерские Церетели, располагался гараж. Этот гараж я очень любил. Туда заезжали большие грузовики, их там ремонтировали, стояли лужи бензина, особый запах гаража, очень специфический, действовал на меня опьяняюще. Запах смазки, мазута, бензина, машин. И ходили там звероподобные работяги, шоферюги в негнущихся комбинезонах. Вот они постоянно служили для бабушки иллюстрацией: вот, мол, посмотри на судьбу этих людей, — хочешь быть одним из них, тоже хочешь быть шофером? Это была её постоянная линия. В классовом смысле бабушка являла крайнюю неполиткорректность. К простым людям, которых она вызывала, чтобы что-то сделали, она обращалась только «Иван» независимо от того, как их звали, — она вообще не интересовалась, как их звали. «Иван, надо сделать то-то и то-то». Когда «Иван» пытался сказать, что зовут его Василий Петрович, она это игнорировала. Ее поведение было чудовищным по отношению к этим людям. Иногда было за нее стыдно.
Однажды на даче летом печник долго делал печку в летней кухне. Мне нравилось за ним следить, как он затейливо выкладывает по кирпичику внутренность печки. Мы с ним обсуждали сравнительные достоинства ТТ и нагана. Пробьет эту березку ТТ и пробьет ли ее наган. Я с ним говорил, стоя рядом и наблюдая за его работой. Он клал кирпичики, и внутри очень мастеровито появлялись разные переходы. Я считал, что работу он делает чудесно.
В этот момент хлопнула калитка — до летней кухни в глубине сада метров 70—80. На аллее появилась бабушка из гостей. Куда-то она ходила поблизости. Когда она ходила в гости, то всегда надевала платье из черного муарового шелка с белым брюссельским кружевом, закалывала его здоровенной гранатовой брошью сантиметров семи из почти черного граната.
Бабушка быстрым жестким шагом прошла по аллее прямо к нам в кухню. Этот «Иван» едва успел отскочить в сторону. Прямо в черном муаровом платье она опустилась на колени на заляпанный глиной и кирпичной пылью пол, засунула обе руки по локоть в печку, уже почти законченную, и мощным движением просто разворотила ее, кирпичи полетели в разные стороны по всей кухне. Я такого не ожидал. Она говорит: «Халтура, переделать». Встала и ушла.