Он его берет у нее из рук. Маша пытается стать перед буфетом, на страшном своем инстинкте понимая, что что-то ужасное происходит.
— Уйди, старая.
Почему-то он к ней так обращался: «старая». Всё напоминало пьесу Островского.
— Не уйду, — ответила Маша и попыталась в него вцепится. Но он ее оттолкнул.
Хотя мне было лет семь-восемь, я сразу понял, что ему нужны патроны и что он будет стреляться. И думаю: «Ну и стреляйся, гад! Давно тебе пора уже освободить меня от своего присутствия!».
Дядя открывает буфет, берет патроны и возвращается через холл в свою комнату, которая раньше была моей детской, но он ее занял, когда вернулся из Новосибирска.
А Маша мне:
— Беги, зови на помощь!
Когда я уже выходил, раздался выстрел. На выходе я увидел, как распахнулась дверь, и он лежа, как ящерица, оставляя за собой широкий кровавый след, в галифе и босой прополз по полу, приподнялся и вырвал телефонный шнур. Телефон стоял в холле на столике.
Я в этот момент выбежал вприпрыжку по Мансуровскому в сторону Остоженки. Мне навстречу идет знакомая, часто бывавшая у нас в доме, — из тогдашнего дядиного женского окружения.
У дяди тогда была жена Нина, которую бабушка очень не любила, — просто копия Мэрилин Монро. Тот же бюст, блондинистые волосы, американская манера мазать себе помадой губы. Стилистика трофейных кинофильмов — не та, что в 40-е годы, а чуть попозже. И все девки строились под нее — здоровые бюсты, губы намазанные. По-моему, они все были его любовницы.
И вот идет одна такая, помахивая сумочкой и бюстом, идет к нам. Я подбегаю к ней и говорю: «Дядя застрелился!» У нее мгновенная реакция. Только что она вальяжно шла, и взгляд у нее блуждал по верхним этажам домов. Шла в таком кайфе. А тут она подхватилась и пулей понеслась в сторону дома с диким свистом. Сбросила туфли и босиком помчалась.
Я был потрясен. Думаю, вот надо же — девка просто кобыла кобылой, но реакция потрясающая. Я-то понял, что мне там делать нечего, и пошел дальше гулять. Пришел домой, когда его уже увезли. Оказалось, что он промахнулся: выстрелил мимо сердца, и пуля ушла в потолок. Дядя два месяца провалялся в госпитале. Тогда он был еще в армии. Его выгнали из партии за попытку самоубийства. И еще были какие-то формулировки — что-то вроде «за моральное разложение». Надо сказать, дядя всегда сильно пил.
Но, отлежавшись, вернулся, сразу развелся с этой Ниной, начал учиться, взялся за ум, трансформировал свою жизнь и, собственно говоря, умер ни много ни мало как одним из руководителей вертолетной промышленности страны. Он сделал быструю карьеру. Восстановился в партии. Но до самого конца оставался социопатом, человеком в буйных неладах с собой.
Дядя был острым, очень жестким антисемитом — и вообще ксенофобом. Он и меня ненавидел, кстати, как азербайджанца. Как все антисемиты, любил еврейские дебюты. Он мог с невероятным мастерством исполнять еврейские песни. Многие подозревали, что он и сам еврей. Он был кудрявый, черный, кареглазый, брюнетистый парень, распространявший вокруг себя странное темное обаяние, которое так нравится женщинам. При этом евреев он ненавидел, но евреи были в его окружении.
Дядя мог предстать приятным и обаятельным. Конечно все искупало то, как он пел и как он шутил. Великолепно играл на рояле. Он всему учился, говорил по-немецки. Играл на баяне и на гитаре, владел ею виртуозно. У него был замечательный голос. Рассказывал анекдоты, пел романсы дуэтом, мог аккомпанировать профессиональным певицам. Вокруг него постоянно вилась научно-артистическая молодежь, он водил дружбу с самыми громкими именами своего времени, дружил он с Высоцким. Но, к сожалению, не всегда был выбор качественный. Его сопровождала толпа прихлебателей.
Например, Паша Пашков. Потомок знаменитого владельца дома Пашкова, ядерный физик, человек холеный, но проходимец, ограбивший дочь Шаляпина. После смерти моего дяди, он и его дочку ограбил. Увез всё дядино наследство, включая «Жигули», которые после него остались. Машина в советское время была большой ценностью, а он дочке своего только что умершего друга сказал: «Ну зачем она тебе, что ты с ней будешь делать?», — и забрал.
Но были и очень красивые и яркие фигуры. Его окружали труппы лучших театров — в основном МХАТа. Актрисы МХАТа составляли его гарем. Причем, актрисы, задействованные в «Живом трупе», — цыганки Тани. Все «цыганки Тани» из разных трупп были его.
Три дядины женщины врезались мне в память и сформировали на раннем этапе мои представления о женственности и о том, что нужно любить и чего нужно избегать.