Школа была камерной и очень заботливой в отношении своих учеников. Кстати, с первого до последнего класса я проучился в классе «А».
Но школа была тяжелой, я её не любил. Мы занимались в две смены, очень тяжело было утром вставать. Занятия в первую смену начинались непривычно рано, и подниматься приходилось часов в шесть, если не раньше. Уроки начинались в восемь.
Я вставал в шесть, обливался холодной водой и садился делать уроки, которое у меня оставалось со вчерашнего дня: часть уроков я доделывал утром. Потом пятнадцатиминутная прогулка до школы. Первые два-три класса я ходил обязательно в сопровождении домработницы — всё той же Анны Тимофеевны.
И всегда надо мной нависала бабушка, которая не позволяла мне расслабиться, постоянно жестко контролировала, чтобы я делал уроки. У нее была идея «хорошизма», сверхусилия. Она меня заставляла повторять весь курс во время дачного отдыха. Это означало, что в определенные часы — скажем, с двенадцати до двух или с одиннадцати до трех — я занимаюсь физикой, математикой, русским языком или еще какой-нибудь ерундой по программе пройденного года. Я должен был за лето постоянно изучать то, что уже пройдено в течение прошлого учебного года, чтобы начать новый год «ориентированным», чтобы не отвыкать от учебы за лето и начать следующий учебный год почти без перерыва.
И я, как дурак, сидел и занимался этой физикой чертовой, решал задачки. Но толку от этого особо не вышло, потому что я всегда получал по физике двойки, в лучшем случае — тройки…
Пионером я стал очень поздно. Старался долго не становиться пионером — никто особо и не звал, но уже было как-то неприлично, потому что скоро в комсомол, а я еще даже не пионер. Стал я этим пионером, по-моему, в четвертом классе.
Тут какая тонкость. Галстуков пионерских было два типа. Один — тонкий, шелковый, дорогой, как бы кипенно-красный, даже с алостью. Был и сатиновый — мутно-красный дешевый плывуще-фиолетового оттенка галстук. У меня были оба: шелковый — по праздникам, и на каждый день — сатиновый.
Но сатиновый галстук морально и психически носить было тяжело, потому что все нищие нашей школы носили сатиновые галстуки, — если они вообще поднимались в пионеры: в некоторых случаях их не принимали. Простые пролетарские дети, по два года сидевшие в одном классе, гоняли кошек по крышам или голубей пускали, — пионерами они не становились никогда. А без этого нельзя стать комсомольцем, а без комсомола ты не мог поступить в институт. Зачем кошкодавам институт? Зачем им быть пионерами? Но какая-то небольшая часть из простых и скромных становилась пионерами.
К примеру, был у нас такой Большаков. Бедный мальчик, учился на двойки и тройки. Но не хулиган, сидел где-то сбоку, тихий. Он был пионер и носил красный сатиновый галстук. Не кипенно-алый шелковый, а сатиновый.
А у меня было два таких галстука. И носил форму — тогда же форма существовала — гимнастёрку с поясом. Это тоже считалось нижним уровнем, low middle. Настоящие upper-классы ходили в кителе со стоячим воротником, как у Володи Ульянова. Вот на этот стоячий воротник повязывался каждодневно кипенно-алый шелковый галстук серьезными людьми — такими, как генеральский внук Земсков.
Земсков, сын армейского капитана и внук генерала КГБ. Учился на круглые пятёрки. Когда он однажды у доски сказал «Не знаю» и получил двойку, класс ахнул, потому что двойку Земскову невозможно было себе представить. Но в седьмом классе он от нас ушел, пошел в какой-то техникум. Тогда была странная мода уходить из седьмого класса и поступать в техникум — это называлось «идти в жизнь». Потом всё равно полагался институт, но техникум должен был приобщить к какой-то «жизни» непонятной. Окончил он техникум и в итоге стал слесарем или электриком в КГБ на Лубянке — в большом доме, где генералом был его дед.
Мажорный, вальяжный. Приходил в гости и приносил пластинки с буги-вуги49 — или что тогда было?
Из особо ярких учеников начальных классов меня поразил Толя Розентуллер — самый маленький ученик, ростом чуть выше парты. Но говорил он чудовищным хриплым басом, как будто простуженный мужик, который рубил дрова на морозе, промерз хорошо, потом пришел домой и выпил водки. Маленький Розентуллер… У него уже чуть ли не в первом классе была щетина. И он носил красные ботинки. Это было потусторонне и странно. Вообще не привык я к красным ботинкам, — к цветным вообще. Мы все в те годы считали, что обувь может быть либо коричневой — что очень здорово, либо черной с какой-то вариацией оттенков. Черный — серый, черный — тусклый, черный — блестящий, начищенный. Но красные ботинки — что-то не из этой жизни50. Маленький, говорящий басом Розентуллер в красных ботинках — это было яркое пятно; я до сих пор его помню. Сидел он всегда на правой первой парте в правом ряду.
49
На самом деле у Земскова дома стоял большой американский приемник с настоящим магнитофоном, на котором он и слушал свое «буги-вуги» (
50
Надо уточнить, что эти ботинки Розентуллер просто за кем-то донашивал. Это был несчастный мальчик из беднейшей семьи, — его мать работала в школе уборщицей, отца не было. (