Мы стали играть точно в ту же игру: он мне давил на раны, я с проклятиями выл. Только на этот раз я орал про что-то вроде сегодняшней «кровавой гэбни!».
Я жил в каком-то сновиденческом мире до восьми-девяти лет, находился как бы внутри кокона. Между мной и миром стояла стеклянная стена. У меня не было никаких ощущений: они были словно заморожены. Я был как бы отстранен, спал наяву.
Помню, на мои восемь лет дядя, мой враг страшный, подарил мне настоящую саблю. Это была парадная сабля конца XIXвека, как я сейчас понимаю, по форме полагавшаяся чиновничьим парадным костюмам, — скажем, письмоводителю, коллежскому асессору. Им полагалась сабелька и форма.
Такая сабелька была в нашей коллекции. Дело происходило еще до дядиной попытки самоубийства. Он ее тупил специальным бруском, затуплял острие прежде чем подарить мне. Я просил этого не делать, но он сказал:
— Нет, лучше тебе я подарю тупую.
И торжественно мне ее преподнёс. Я взял ее в руки и подумал: «Как странно! Я ничего не чувствую. Многим ли мальчикам на день рождения дарят настоящую саблю? Это же большое счастье, это же редкость — а я ничего не чувствую. Когда же это кончится? Когда я проснусь?» Я чувствовал стеклянный колпак, который был для меня как тяжкое бремя.
Я проснулся, когда мне было девять лет.
Собирался в школу ко второй смене. Утро уже прошло, и я был в столовой, в большой комнате, и неожиданно мое внимание привлек радиоприёмничек. На дворе стоял, наверное, 1956 год, и передавали что-то в хрущевском дискурсе: «мирное сосуществование, борьба за мир». До этого я воспринимал радио как белый шум: вообще не вслушивался и не придавал значения.
И вдруг щелчок — и тонкая пелена, окутывавшая меня, лопнула, прозрачная резина разорвалась, и хлынул поток света. Я услышал ярко все эти слова, которые произносило радио, и почувствовал глубочайшую ненависть к тому, что стояло за этими словами, — к борьбе за мир, к мирному сосуществованию. Я почувствовал зоологическую ненависть к слову «мир».
И поскольку с того дня я испытывал ненависть к слову «мир», то я очень полюбил слово «война». И логически меня стали концептуально привлекать все идеи, которые противолежали основному направлению пропаганды.
С этого момента для меня начались политика и философия.
Мои взгляды эволюционировали постепенно. Когда я первый раз по радио это все услышал, начал с того, что стал читать газеты, и я ненавидел то, что читал. Я думал, что хорошо было бы, если бы сейчас началась атомная война, и чтобы империалисты дали как следует прочихаться всей этой твари, всех их перемочили. Особенно я радовался, когда узнавал о появлении новых американских баз, об очередном каком-нибудь американском генерале, который прибыл в Европу устраивать провокации и наращивать военную угрозу. Я потирал руки и думал:
— Давай-давай. Скоро, наконец, это все разразится, и Совка не будет.
Потом я стал более внимательно читать эти тексты — вглубь. Обязательно каждое утро, когда я шел в школу, останавливался у стенда и просматривал все, что относится к политическому пространству. И был еще огромный дедовский шкаф с книгами, но среди них было много и мусора всякого. К примеру, там была дореволюционная книга про гончих собак с великолепной обложкой. Это было не очень интересно.
Мне попалась книга профессора — то ли Зеньковского, то ли Зелинского — из Санкт-Петербурга, 1912 года, — «История древней философии»52. Первый том — досократики, прекрасные семь мудрецов. Это было так интересно. Один говорит, что «всё есть вода», другой говорит, что всё есть огонь, апейрон, бесконечное в виде сферы. Это было интереснее любой беллетристики, любой художественной литературы. У меня крыша поехала от счастья, что, оказывается, есть такие книги.
Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Я книжку прочел как не читал никаких сказок в раннем возрасте. После нее я взялся за более серьезные книги. Прошел социал-дарвинизм, идеи борьбы за существование и страшной борьбы видов, «падающего подтолкни».
Ницше я полюбил за одно имя и за слух, что он является крайне реакционным. Обязательно полюбил Шопенгауэра. Выискивал о них скудные крохи информации в советских словарях. Ну и разрабатывал идеи антигуманизма, ненависти к добру, любви к жестокости, к насилию, идеи превосходства. И всё это я записывал в маленький блокнотик авторучкой с синими чернилами.
В конце концов бабушка, мой вечный Цербер, нашла эту тетрадку, прочла её — и у нее ум за разум зашел. Она поплыла, и не зная что делать, глупо пошла в школу. И показала директрисе.
52
«История русской философии» Зеньковского вышла значительно позже. Но был еще двухтомник «История древней философии» профессора Трубецкого, вышедший до революции. Возможно, на полке они стояли все рядом.