Однажды он меня взял к себе в гости.
Жили они в Померанцевом переулке. Там есть здание, где родился историк Соловьев, — бывшая гимназия, в которой сейчас Московский ИнЯз имени Мориса Тореза. Если пройти сквер перед ним, то можно найти угловое массивное темно-серое здание. Оно выходит углом в сторону эстакады на конец Остоженки, и другой стороной — в Померанцев переулок. На шестом, кажется, этаже, в коммуналке, у них была комната. Лифт, грязная плохо освещенная площадка, длинный полутемный коридор с подвешенными по обеим сторонам велосипедами. Сейчас это как греза, образ из другого мира.
Мы проходим к комнате. В ней полумрак и пятна света. Мать лежит на софе, под ней подушки, она нам милостиво кивает: «Мальчики пришли… хорошо… как дела?». Отец — плешивый коротенький человечек, на локтях и коленках ползает по полу, где разложены на вырезанных из газеты лекалах куски размеченных мелом драповых элементов будущего пальто. Портной, после трудового дня в советском ателье за зарплату всю ночь работавший на заказы для клиентов, чтобы дать детям образование. Он не обращал на нас внимание, на шее у него висел сантиметр, а в зубах мелок, который он время от времени вынимал и что-то чертил. Где-то рядом ножницы, и он все ползал среди элементов своего ремесла.
Вообще на нас не смотрел: вот разница с папашей Аллы Циммерман, спустя выгнавшим нас с Лешей Юрасовским из своей квартиры. Папашка Алки Циммерман был военный сухой еврей, сионист с ненавистью в глазах. А этот — похожий на актера Леонова, только еще более невзрачный. Вот представьте себе Леонова, ползающего с сантиметром на шее по кускам драпа. И понятно, что функции этого папашки были совершенно служебные. Бедняки самого бедного разбора, — из тех, что едят на праздник гороховые пироги.
Я видел еврейского портного, который ползал на коленках по ночам над своим раскроем.
А русский портной — это горе и слёзы.
Много позже оценил разницу.
Начал мне шить один такой. Прихожу на примерку. Он мне предлагает пиджачок, я его надеваю, и оказывается, что у кургузого пиджака сзади оттопырен хвост, дающий складку, когда его застегиваешь, а материала было навалом.
Я ему заранее объяснял, что не надо скупиться, пусть будет вальяжно, свободно, надо плавать. Он меня десять раз обмерял, и в итоге получилось такое недоразумение. Я ему говорю:
— Ты что сделал?! Я же говорил — свободно.
Он говорит:
— Ну как свободно. Тут максимум свободы, которую может допустить пиджак.
А я так понял, что у русских портных был такой стиль, — каким Черномырдин ходил, когда его еще не взяли в премьеры. Только-только его пригласили, и он там с папочкой бегал очень бодро. И на его толстеньком теле был пиджак, туго его стягивавший и сзади оттопыривавшийся хвостом. Один разрез — и тот топорщился. Если на талии перетянуть, всегда сзади будет топорщиться независимо от того, толстая задница или нет.
Я говорю:
— Это просто чушь какая-то.
Тот начал спорить — как все русские портные. Я сказал:
— Деньги — назад, костюм я тебе оставляю, можешь его кому-нибудь впарить.
Цинклер Лева вызывал у меня некоторое любопытство, потому что он был очень определен. И сестра у него тоже очень характерная — Алле Циммерман и Алле Стерлинг за ней бежать и бежать. Не интеллигентные матери, а уже такой Шолом Алейхем, «Тевье молочник».
Цинклер ушел после седьмого класса и больше я о нем не знаю. Такого типа выходцы из низов обычно подавались в Израиль, к тому же он был непоседливый парень: все время получал двойки за поведение. Он не мог сидеть спокойно, был гиперактивный. Ландау из таких не получаются. Для этого надо иметь определенную усидчивость. А Цинклер — «жизнист» из простых. В израильских войнах мог быть уже убит, если повезло уйти молодым…
Другой мой приятель — Серёжа Дружинин. Его бабушка — бундовка71, бежавшая с Украины, а отец — инженер из русских купцов.
Жил Сережа Дружинин в доме своего отца в Еропкинском переулке, который был еще домом его дедушки и бабушки, прадедушки и прабабушки. Деревянный дом, покрытый штукатуркой, когда-то целиком принадлежавший этой семье.
Но там осталось всего две комнаты. В одной обитали отец с матерью и бабкой, которая вечно валялась на рундуке, — по-моему, она вообще не говорила по-русски. Я слышал от нее только одну фразу: «Сэрожа, иди кушат!»