да, я понимаю, для печати такие изображения слишком сложные в воспроизведении… но и, возможно, более точные для визуального образа растворяющихся во времени узоров-паттернов человеческой памяти…
в общем, будешь делать обложку, моё мнение — лучше двигаться в эту сторону… сам смотри […] Адиль
Предложенный Астемировым «возможный вариант» я отправил как есть на обложку. Джемаль бы одобрил.
САДЫ И ПУСТОШИ
«Ни одна душа не понесет чужого бремени»
Во имя Господа Милостивого и Милосердного!
Люди умирают не потому, что они заболели, состарились или просто устали жить, а уходят потому, что кончается их эпоха. Они уходят целыми парадигмами, блоками, пластами носителей определенной матрицы.
Впервые эта идея пришла мне в голову, когда мне позвонили на Народную, — в коммуналку, где телефон нахальнейшим образом висел в тупичке, в коридоре напротив входной двери, и где местная фауна исписала штукатурку телефонными номерами, — и сказали, что умер Высоцкий.
У меня возникло острое ощущение, что Высоцкий умер не потому, что он употреблял наркотики или его затравили, а потому что ушло его время — сколько бы ему ни было лет. Начиналась особая эпоха 80-х с новой ментальностью, в которой его романтике, образам, метафорическим ходам, его искреннему, в общем-то, пафосу не было места.
Его матрица кончилась.
Речь идёт о людях, обладающих особой чувствительностью, встроенных во время, и для них время имеет значение.
Размышляя над своей биографией, отчетливо вижу, что я — не человек времени.
Я человек, который выражает сюжет, — человек, который появляется в конце пьесы, подводя итог. Как у Шекспира появляется некто и говорит, что четыре капитана несут Гамлета.
Я как раз тот человек, который говорит, что Гамлета уносят.
Я участник сюжета, но я вне сюжета.
Куча народу существует просто как ботва. Они живут из 70-х в 80-е, из 80-х в 90-е, но ничего с ними не делается. И в зоопарке десятилетиями живут пингвины и страусы.
Но Высоцкий не мог жить в 80-е годы, а после 1991 его и представить трудно, — в постмодернистскую эпоху фальшивых бандитов и фальшивых ментов. Он создал галерею образов советского народа. У него есть и пожарники, и полярники. Каждому он посвятил песни. Но всё это исчезло, растворилось. Что ему еще делать? И он ушёл.
Люди уходят не когда угодно.
В феврале 1987 умер мой отчим, светлейший князь Амилахвари, который не воспринял бы ничего из последующего. Для него оскорблением был бы весь 1987 — он ушел в самом начале года. Он ушел, когда у него еще оставались иллюзии, спровоцированные 1986 годом.
Когда Горбачев только пришел к власти, Теймураз сказал фразу, показавшуюся мне в его устах совершенно удивительной. Он, который был не «абстрактным» сталинистом, а лично знавший Василия Сталина и сидевший за него, сказал в 1986 году по поводу Горбачева: «Ну какая тут, черт возьми, демократия!?»
Он не мог стать свидетелем того, что развивалось дальше, — он воевал за эту империю с 1939 в Финляндии и закончил войну в Праге, уже после взятия Берлина. Потом он сидел во имя этой империи. Увидеть безобразие с родимым пятном на башке, видеть, как это все превращается в кучу мусора, было бы выше его сил.
И тут я окончательно укоренился в идее, что люди живут эпохами, которые соответствуют их матрицам.
Нечего Амилахвари было делать в 90-е годы.
Как и Высоцкому в 80-е.
Да, люди уходят не когда угодно.
Люди не переживают смены парадигмы, если они стали активными выразителями предыдущей матрицы.
Но в моем случае нет никакого временного порога, который должен меня оставить за бортом ввиду моей неспособности перешагнуть через девяностые или нулевые.
Я человек не отсюда.
Я человек будущего.
Мой менталитет — это менталитет человека, существующего после того, как это человечество обнулилось и всё началось с чистого листа. Никакие здешние трансформации, преображения, уход одной модели глобального общества и начало другой, или «кластеризация глобального общества», как говорит один экономист, исследователь кризиса, — это всё меня не «пробивает» просто по той причине, что буря в стакане воды здесь, в этом человечестве, не оказывает на меня влияния.
Я не был связан с какой-либо эпохой.
Я — не шестидесятник, не «семидесятник», не кто-либо еще…