Я участник, и не более того, «шизоидного подполья» Москвы. Участник Южинского, хотя и в самом позднем его варианте. Но всё же застал его, в отличие от некоторых людей, которые сегодня активно строят себя под идеи Южинского.
Я застал живого Юрия Витальевича Мамлеева1 до его отъезда в Америку, был с ним дружен шесть лет как с самым близким для меня человеком. Не я один. Но люди, разделявшие со мной радость знать Юрия Витальевича, уже ушли.
Мы не можем привязать шизоидное подполье к 60-м, хотя номинально оно располагается в тот период, — 70-е были уже эпохой постмамлеевской, постюжинской. Это была эпоха Головина2.
Прекрасная, великая эпоха.
Но и Головин ушел не потому, что что-то изменилось. Головин ушел потому, что он устал. Я видел его на похоронах Лены, когда его вели под руки, и он уже был как вьющийся седой стеклянный есенинский дымок над осенней землей.
Он устал.
Он не привязан ни к какой эпохе. В отличие от Высоцкого и в отличие от моего отчима Амилахвари, прожившего яркую, большую, но, на мой взгляд, неудачную жизнь.
Я долго размышлял, существует ли наша уникальная идентификация «здесь-присутствия», как сказал бы Хайдеггер.
Есть ли внутри меня уникальная идентификация?
Если, к примеру, оставить меня как свидетеля, но все мои внутренние ощущения поменять с ощущениями Ивана Ивановича, — можно ли заметить разницу? Покойный Степанов3 говорил, что если поместить кого-нибудь в шкуру Головина, то он взорвется как арбуз, внутри которого граната, — разлетится на тысячу кусков, не выдержав чудовищного давления.
Так это или нет?
Когда мне было лет двенадцать, я шел с друзьями по Валентиновке и пытался им выразить эту проблему. Я им говорил: «Мы смотрим на небо — оно голубое, но ведь каждый его видит немного иначе: для кого-то оно голубее, для кого-то серее. Или мы видим его совершенно одинаково? Изменится ли что-то, если мы поменяемся нашими глазными нервами, или нет?» Они раздражались, а для меня это была важная тема, — проблема уникальности «здесь-присутствия».
Физическая уникальность — вещь не реальная и не существенная.
Уникальна только смерть, потому что в смерти умираешь только ты.
«Каждый умирает в одиночку», как озаглавил один свой роман Ганс Фаллада.
Умирает только вот это существо, и никто не может его заменить.
В Коране есть аят, который гласит, что душа не может понести бремя другой души4, как женщина не может понести чужое бремя, быть беременной вместо кого-то. Правда, в сатанинском мире существуют суррогатные матери — сейчас это уже проблематичный вопрос.
Но умереть вместо кого-то нельзя, и вместо тебя никто не умрет — в буквальном смысле, а не в переносном. Конечно, подставить кого-то вместо себя можно, но конец постигает только твою длительность.
И это единственное уникальное.
Ни цвет неба, ни фон ощущений, ни внутренний тонус — ничто не уникально. Всё можно заменить. Особо изысканные личности типа художников или какие-нибудь поэты заметят здесь подмену, но если Иван Иваныч и Петр Петрович поменяются местами — они ничего не заметят. А вот когда умирает даже самый последний Иван Иваныч, он понимает, что только он умирает, — лично.
Моя уникальная смерть абсолютно отвязана от смены эпох, от смены ситуации, от смены времени.
Ни моя победа, ни мой проигрыш, ни тот факт — сбудется ли то, во что я верил всю жизнь, или не сбудется, — всё это не влияет никоим образом.
То есть я не уйду из-за того, что мои мысли, моя ставка на некую идеологию, на политический ислам, не дай Аллах, пролетела.
Представим, что 2020-е годы — это торжество чавкающего скотоподобия, что человечество проиграло.
Но и до нас проигрывало много человечеств.
Сколько человечеств ушло, не оставив и шороха, — как говорит Коран5.
У нас как у человечества в целом очень маленький шанс выиграть — и я готов к этому.
Я готов к проигрышу, готов к тому, что всё человечество проиграет, — и это не меняет мою ситуацию.
Я уйду не потому, что человечество проиграет.
Я уйду по лично своим причинам, по своей внутренней мотивации. Потому что моя внутренняя сюжетность не связана с сюжетностью внешней истории.
Есть смена эпох. Люди, которые живут и уходят в зависимости от эпохи, не могут о них свидетельствовать.
Представим, что мы подняли сейчас из могилы Высоцкого и попросили его рассказать, что он пережил, охарактеризовать свою эпоху, увязать себя с ней. Мы бы ничего интересного не услышали. Всё, что он мог рассказать, он уже рассказал в своей известной песне «На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики…». Там он изложил все свое видение эпохи: войну, послевоенное время, «страна лимония, сплошная чемодания». Песня хорошая, спору нет, но это не свидетельство эпохи — это ничто. Несколько красивых штрихов типа «Где мой черный пистолет?» — это не свидетельство.
1
Юрий Витальевич Мамлеев (1931—2015) — русский писатель, драматург, поэт, философ. Лауреат премии Андрея Белого. Член американского, французского и российского Пен-клубов, Союза писателей России. Основатель литературного течения «метафизический реализм». Произведения Мамлеева переведены на многие европейские языки. На его квартире в Южинском переулке собирались в 1960-е годы многие деятели «неофициальной культуры» того времени. Среди них такие поэты и художники, как Евгений Головин, Леонид Губанов, Генрих Сапгир, Лев Кропивницкий, Александр Харитонов, позднее Венедикт Ерофеев, и многие другие известные сейчас представители творческой интеллигенции, проявившие себя в искусстве, философии, литературе.
2
Евгений Всеволодович Головин (1938—2010) — русский писатель, поэт, переводчик и литературовед, герметический философ, автор и исполнитель песен. Лидер «московского мистического подполья». Благодаря Головину такие имена, как Рене Генон, Юлиус Эвола, Титус Буркхардт, Фритьоф Шуон, а также Фулканелли и Канселье стали известны среди московских групп, интересующихся эзотеризмом. Был одним из популяризаторов творчества Говарда Лавкрафта.
3
Владимир Григорьевич Степанов (1941—2011) — русский философ и эзотерик. В 60—70 годы Степанов был центральной фигурой в московских околоэзотерических кругах. Был лично знаком с поэтом-символистом Робертом Грейвсом, гурджиевским учеником Джоном Беннеттом и знаменитым специалистом по суфизму Идрисом Шахом.