Юноша подошёл к знакомой калитке — высокой двери на боковой стене, выходившей в переулок, который в другой части города считался бы широкой улицей. Стражника тут не было, только тонкая цепочка колокольчика, которую он и потянул дважды.
В одиночестве Паран остался ждать ответа посреди переулка.
С другой стороны звякнул засов, кто-то выругался, и дверь распахнулась на громко протестующих петлях.
Паран уставился на незнакомое лицо. Мужчина был стар, покрыт шрамами и носил многократно залатанную кольчугу, которая неровным краем обрывалась у колен. Его потхельм[2] бугрился от выправленных вмятин, но был ярко начищен.
Стражник осмотрел Парана с ног до головы серыми слезящимися глазами и проворчал:
— Гобелен-то ожил.
— Простите?
Стражник пошире раскрыл дверь.
— Постарше стал, конечно, но черты те же. Хороший художник, поймал и позу, и выражение, всё разом. Добро пожаловать домой, Ганос.
Паран провёл лошадь через узкий проём. Дорожка шла между двумя хозяйственными постройками поместья, над головой виднелся клочок неба.
— Я тебя не знаю, солдат, — сказал Паран. — Но, судя по всему, мой портрет стражникам дали хорошо рассмотреть. Он теперь у вас в казарме вместо половой тряпки?
— Что-то вроде того.
— Как тебя зовут?
— Гамет, — ответил стражник, топая вслед за лошадью, после того как закрыл и запер калитку. — Служу вашему отцу вот уж три года.
— А до того, Гамет?
— Таких вопросов не задают.
Они вышли на двор. Паран задержался, чтобы рассмотреть стражника.
— Мой отец обычно тщательно изучает прошлое людей, которых собирается взять на службу.
Гамет ухмыльнулся, продемонстрировав полный набор белых зубов.
— Он так и сделал. И вот — я тут. Думаю, особого бесчестья не нашлось.
— Ты ветеран.
— Давайте, сударь, я вашу лошадь уведу.
Паран передал поводья Гамету, затем обернулся и оглядел двор. Тот показался ему меньшим, чем в воспоминаниях. Старый колодец, вырытый безымянным народом, который жил тут ещё прежде канцев, уже почти обратился в гору пыли. Ни один ремесленник не возьмётся за то, чтобы вернуть на место эти древние камни с затейливой резьбой — просто из страха, что тем самым разбудит призраков. Под самой усадьбой было много таких же камней, выложенных без раствора, в глубоких подвалах, только многие комнаты и коридоры уже настолько просели, что ими невозможно стало пользоваться.
Слуги и садовники сновали туда-сюда по двору. Никто ещё не заметил прибытия Парана.
Гамет откашлялся.
— Ваши мать и отец не здесь.
Юноша кивнул. Сейчас в загородном поместье — Эмалау, должно быть, полно жеребят, о которых нужно позаботиться.
— Но ваши сестры дома, — продолжил Гамет. — Я прикажу слугам освежить вашу комнату.
— Её, значит, не трогали?
Гамет снова ухмыльнулся.
— Ну, скажем, вынести лишнюю мебель и сундуки. Места под склады нынче совсем не хватает…
— Как всегда, — Паран вздохнул и, не сказав больше ни слова, вошёл в дом.
Сапоги Парана вызвали под сводами пиршественного зала гулкое эхо, когда он подошёл к длинному столу. Кошки молниями разлетелись в стороны. Юноша расстегнул заколку дорожного плаща, бросил его на спинку одного из стульев, а потом, усевшись на длинную скамью, прислонился к укрытой деревянными панелями стене. И закрыл глаза.
Прошло несколько минут, а затем прозвучал женский голос:
— Я думала, ты в Итко-Кане.
Он открыл глаза. Тавор, сестра на год младше его, стояла у торца стола, положив руку на отцовское кресло. Она была, как и прежде, невзрачна: тонкие, бескровные черты лица, рыжеватые волосы острижены короче, чем требовала мода. Тавор выросла с тех пор, как они расстались, перестала быть неуклюжим подростком. Сестра смотрела сейчас на него с непроницаемым выражением.
— Новое назначение, — сказал Паран.
— Сюда? Мы бы знали.
«Ах да, конечно, знали бы, не так ли? Нужные люди нашептали бы».
— Незапланированное, — уступил он, — но всё равно решённое. Однако не в Унте. Я здесь всего на несколько дней.
2
Потхельм — горшковидный шлем, одна из ранних, более примитивных разновидностей средневекового шлема.