Собрались после похорон на поминки. Приехала дочь вдовы от первого мужа, кандидат наук по оптике. После рюмки разговорились мы с нею. Оказалось, у неё под Москвой дача, с мужем дружно там трудятся. Я говорю своей Клаве:
— Учёные, видишь ли, а понимают радость в природе, лопатой и граблями орудуют, тяпкой ещё. Должно быть у человека увлечение какое-нибудь. На теперешнем языке «хобби» называется...
— Они мне, милый, не пример, — отвечает жена. — Я в навозе не умею ковыряться. Это петуху однажды удалось уклевать там жемчужное зерно, да и то в басне. Учёные, извините, тоже разные бывают.
Как видите, моя жена за словом в карман не лезет.
Услышав нашу размолвку, дочь покойного нахмурилась и вышла из комнаты. Вдова громыхнула тарелками и метнула в меня пронзительный взгляд, — нет, не взгляд, а целый пучок молний. Я, в свою очередь, переадресовал их жене. Она, сославшись на мигрень, благоразумно покинула общество. Мне бы тоже откланяться. Но не тут-то было.
Я проявил упрямство, остался.
Неловкость прошла, и мы по-прежнему вспоминали добрый характер человека, которого потеряли.
Пришёл я домой навеселе. Ха-ха! В концы концам, как говорит наш дворник, надо уметь постоять за себя. С какой стати я должен лишаться общества? А моя супруга всякий пустяк способна превратить в драму. Надо уметь сосу... сосуса... сосасу... в общем, не обострять разногласий, а развивать то, что сближает...
Жена встретила меня ледяным молчанием. Я проскользнул в соседнюю комнату, где меня ждала диван-кровать с белоснежным бельём. На сей раз и от постели повеяло холодом.
Я лёг не раздеваясь: не хватило сил. Устал я сегодня чертовски, плечо ныло, так как я самоотверженно нёс гроб (я всегда подпираю плечом гроб товарища, видя в этом последнее усилие, которое могу для него сделать).
В спальне скрипнула кровать, послышался вздох, а я сжался в комочек, ожидая шквала. Такового, однако, не последовало. Жена спала.
Сад встречает меня тихим шелестом. Уродливые огурчики уснули под поблёкшими листьями, видно, устав от единоборства со зноем и бурьянами. Только зелёные помидоры размахивают кулачонками, как бы сражаясь с кем-то. На что уж неприхотлива картошка, но и у той пожелтела ещё недавно жирная, густая ботва. Пожухли листья деревьев, свернувшись трубочкой. Это негодная тля высасывает зелёные соки. Ничем её не одолеть. В отчаянии я соскребаю эту дрянь, то и дело тревожа божьих коровок, мирно пасущихся на необъятных хлорофиловых просторах.
Бурьян прёт отовсюду. Он растёт напористо и нахально, не то, что иные культурные злаки. В ожесточении я порой хватаю сапку и начинаю крушить зелёную банду...
Вспомнил — не знаю, к месту ли — банду Зелёного. Это ассоциации. Говорят, чем писатель искуснее, тем богаче у него художественные ассоциации. Не знаю... А петлюровцев тоже очень даже отчётливо помню. Пришли они в типографию, что на Железной, и учинили погром. Я убежал в соседнюю деревню и прятался у знакомых, пока красногвардейцы не выбили погань из города.
Я, мальчишка-наборщик, тогда и думать не смел, что через несколько десятков лет буду владеть целым садом, дачей. Впрочем, дача — это только название, а на самом деле — клочок песчаной земли, как в пустыне Сахара, а посредине старый железнодорожный контейнер, в котором прячусь от дождя и зноя. Всё время копаюсь в земле, поливаю грядки и, в общем, изнемогаю от сознания того, что у меня получается хуже, чем у других.
Люди подшучивают, глядя на мои бурьяны: дескать, скоро серые волки там завоют. В соседских садах то там, то тут вспыхивает пламень виноградных кустов, аккуратные дорожки меж грядок очерчены красным кирпичом-зубчаткой, кто-то высоко поднял дождевальную трубу с разбрызгивателем, тот поставил заборчик, а этот, гляди, так отделал крыльцо, что ступить боязно. Таков у нас один зубной техник. Жена его, милая хрустальная дама, кажется, в консерватории преподаёт, а копается в земле, как заправская колхозница, и рук не жалеет, хотя, правда, работает в перчаточках.