Потом я ушёл в армию, служил в кавалерии. Пока я там драил коней, Люба вышла замуж и уехала куда-то. А ведь я писал ей жаркие письма. Вернувшись, я долго бродил под окнами её опустевшей квартиры. На сердце было невыносимо тяжело.
Некоторое время я пробовал свои силы в драмкружке клуба (как вскоре выяснилось — безуспешно). На репетициях приметил девушку, чем-то очень напоминавшую Любу. Тотчас, по-кавалерийски, познакомился, стал ухаживать за нею, а через месяц она переселилась в мой «фамильный замок», то есть к моим родителям.
После войны я встретил Любу. В нашем родном городе и на нашей старой, разбитой снарядами улице. Чуть располневшая, она несла тяжёлую кошёлку, и я первым делом взял кошёлку из её рук, хотя у самого ноги подкашивались от волнения. Она сперва испугалась, увидев рядом незнакомца в военной форме, но секунду спустя испуг сменился улыбкой.
— Узнаёшь, Люба? — спросил я.
Она кивнула.
По дороге она скупо рассказывала о пережитом: гибель мужа на фронте, мамины семейные невзгоды и затем её смерть, два сына, оккупация, голод... Жила на старом пепелище — в родительской квартире.
Возле дома она помедлила. Не выпуская ноши, я взобрался на третий этаж. Всё там было по-прежнему, и даже хризантемы, кажется, стояли в том же хрустальном цветочнике, не тронутые и не поблёкшие. Сверкал рояль, пузырились знакомые пуфики, и картина «Первая пороша» в золочёной раме, как и прежде, висела на стене.
Люба казалась мне очень усталой, а может, то не она, а я устал от войны и всего пережитого. Скорее же всего, оба мы устали.
Люба засуетилась, пригласила меня к столу. Мне казалось, что она ждала чего-то. Я не двигался. Странное чувство владело мной. Меня поразило, надо полагать, то, что вот сохранился же в почти неизменном виде этот уютный уголок, сохранился в мире, который четыре года был охвачен пламенем войны.
— Здесь всё по-прежнему, — сказал я, отвыкший от домашних запахов, от обоев с цветочками. — Как это всё выстояло, не сгорело? Как будто островок в море.
— Есть у тебя семья, конечно? — спросила она.
Я рассказал ей, как женился на девушке, чем-то похожей на неё, так была сильна любовь моя. Родилась дочь. Счастье — понятие растяжимое. Вот война кончилась, все живы-здоровы, семья дождалась меня. Кто умеет ждать, тому воздаётся. «Жди меня, и я вернусь...»
Она нахмурилась, с ожесточением выпила рюмку. Разалелась от выпитого, опьянела. Кошёлка, принесённая с базара, стояла неразобранная, и из неё торчали стрелы зелёного лука, розовые бока морковки.
— Ты, оказывается, научилась пить, Люба, — сказал я.
— И где ты, такой судия, выискался?
Она так и сказала: не судья, а судия. Уж не хотела ли уязвить меня? Но, судя по всему, она нисколько не обижалась: мне же, пожалуй, следовало вести себя поделикатней. Её кротость и, я бы сказал, беспомощность обезоруживали.
— Извини, если что...
— Ты прав, я нетерпеливая, — сказала она грустно, — всю жизнь я страдаю от этого. Наверно, пошла в мать. А ведь она не была счастлива со вторым мужем. Но ей всё не терпелось урвать у жизни побольше сладости. Наверно, не следует так говорить о матери, но ведь правда. Ей казалось, что она любила того адвоката. Думаю, это был самообман. Я, видно, такая же нетерпеливая и жадная. А может, мне просто надоело копировать чужое, я ведь до сих пор копировщица в Гипрограде, ничего больше. Хотела создать что-то собственное, большой город, непохожий на другие, и вот осталась у разбитого корыта. Теперь одна задача — довести мальчиков до ума.
— Кто их отец? — спросил я.
— Он был лётчик, — после паузы ответила она. И пояснила, чувствуя, что я жду каких-то подробностей: — Погиб уже в последние дни, в марте сорок пятого. А мне ведь уже не так мало лет, не девочка.
Она была красива своеобразной, дерзкой, мальчишеской красотой, которая пленила меня в молодости.
— Эта девочка ещё будет счастлива, — сказал я, допив свою рюмку. — Чуточку терпения. Знаменитый Оттмар Мергенталлер двадцать пять лет подряд конструировал наборную машину — линотип — и так и не увидел её в работе, за него доделали другие. Но в каждом учебнике его имя...
— Я в учебник не попаду. — На её глазах появились слёзы. — Мне бы что-нибудь при жизни...
Я чувствовал себя виноватым. Во всём. В том, что жизнь её не задалась. Что мы разминулись. Что её лётчик погиб. Что оставалась в оккупации. Что сейчас копирует чужие чертежи и никак не прочертит сколько-нибудь ровную линию своей собственной судьбы.