Гусев зевнул, щелкнул зубами, – такая одолевала его скука от пустого пространства вселенной. Осмотрел запасы воды, пищи, кислорода, завернулся в одеяло и лег на дрожащий пол рядом с Лосем.
…Керосиновые лампы пылали за полночь. В ветхих скрипучих переходах штаба, ведущих на телеграф, отголосками – через стены выл ветер, переминались и шатались деревья, черным хаосом скакала ночь! И казалось, с облаками бурь, с гулом двигающихся где-то масс затихли и стали времена в вещем напряжении…
Прошло неопределенно много времени. Гусев проснулся от голода. Лось лежал с открытыми глазами, – лицо у него было в морщинах, старое, щеки ввалились. Он спросил тихо:
– Где мы сейчас?
– Все там же, Мстислав Сергеевич, впереди пусто, кругом – пустыня.
– Алексей Иванович, мы были на Марсе?
– Вам, Мстислав Сергеевич, должно быть совсем память отшибло.
– Да, у меня провал в памяти. Я вспоминаю, воспоминания обрываются как-то неопределенно. Не могу понять, что было, а что – мои сны... Странные сны, Алексей Иванович... Дайте пить...
Лось закрыл глаза, и долго спустя спросил дрогнувшим голосом:
– Она – тоже сон?
– Кто?
Лось не ответил, видимо – опять заснул.
Гусев поглядел через все глазки в небо, – тьма, тьма. Натянул на плечи одеяло и сел, скорчившись. Не было охоты ни думать, ни вспоминать, ни ожидать. К чему? Усыпительно постукивало, подрагивало железное яйцо, несущееся с головокружительной скоростью в бездонной пустоте.
…Дули северо-западные ветры. По донесениям агентуры, ветры угнали в море воду из залива, обнажив ложе на много верст. Ринуть множества в обход террасы – по осушенным глубинам –прямо на восточный низменный берег перешейка, проволочить туда же артиллерию, обрушиться паникой, огнем, ста тысячами топчущих ног на тылы хитрых, запрятавшихся в железо и камни.
– Надо спешить, пока ветер не переменился и вода не залила пространств, –сказал командарм. – Общее наступление назначаю в ночь на седьмое ноября. Остальные части армии одновременно атакуют террасу с фронта. Если так – мы прорвем преграду с малой кровью.
Проходило какое-то непомерно долгое, неземное время. Гусев сидел, скорчившись, в оцепенелой дремоте. Лось спал. Холодок вечности осаждался невидимой пылью на сердце, на сознание.
Страшный вопль разодрал уши. Гусев вскочил, тараща глаза. Кричал Лось, – стоял среди раскиданных одеял, – марлевый бинт сполз ему на лицо:
– Она жива!
Он поднял костлявые руки и кинулся на кожаную стену, колотя в нее, царапая:
– Она жива! Выпустите меня... Задыхаюсь... Не могу, не могу!..
Он долго бился и кричал, и повис, обессиленный, на руках у Гусева. И снова – затих, задремал.
Гусев опять скорчился под одеялом. Угасали, как пепел, желания, коченели чувства. Слух привык к железному пульсу яйца и не улавливал более звуков. Лось бормотал во сне, стонал, иногда лицо его озарялось счастьем. Гусев глядел на спящего и думал:
«Хорошо тебе во сне, милый человек. И не надо, не просыпайся, спи, спи!.. Хоть во сне поживешь. А проснешься – сядешь, вот так-то, на корточки, под одеялом, – дрожи, как ворон на мерзлом сучке. Ах, ночь, ночь, конец последний... Ничего-то человеку, оказывается, не надо»...
Ему не хотелось даже закрывать глаз, – так он и сидел, глядел на какой-то поблескивающий гвоздик... Наступало великое безразличие, надвигалось небытие.
…Командарм подошел к костру. На колодах кругом сидели несколько; кое-кто, сутулясь, мешал ложкой в котелке; обветренный и толстомордый парень, оголившийся до пояса, несмотря на мороз, озабоченно искал в лохмотьях вшей и бросал их в костер; у костра лежал пожилой, в австрийской шинели и кепи, глядя на огонь из-под скорбных полузакрытых век; и лежали еще безликие. Сколько бездомных костров видели они в далеких затерянных скитаньях… Из тьмы подошел командарм, на него взглянули мельком: велик мир, бесконечны дороги, много людей подходит к бездомным кострам…
Сутулый исподлобья взглянул на командарма, греющего руки над костром, и спросил:
– Вот вы, може, ученый человек будете, скажите: правда ли, если мы этих последних достанем, так там столько добра напасено, что, скажем, на весь бедный класс хватит? Или как?