Балашову было приятно, что наконец он добился своего. И даже разговоры Лукьянова не вызывали отвращения. «Для меня работа не повинность, а творчество», — радовался он; и разговоры даже чуть-чуть щекотали нервы. А Лукьянов всюду — на стройках, у соседей, за бутылкой пива и рюмкой водки пропагандировал Балашова:
— Сам секретарь горкома звонил Павлу Денисовичу: мол, такая заслуживающая вещь! Как я узнал? Мне все известно! Она очень любит Сережу. Такой протеже.
А Сереже шамкал другое, гнилые зубы отдавали вонью:
— Я делаю все, Сережа, чтобы создать мнение, — это тебе так не пройдет, обмоем; как-никак, авторитетище!
— Ладно уж, — согласился Балашов, и про себя: «Бычку — соломки, ему — водочки».
Перед самым отъездом в командировку Сережа решил задержаться на день, чтобы побыть на отчетно-выборном партийном собрании. Лукьянов, улыбнувшись, тронул его за плечо, озабоченно, торопливо и вполголоса сказал:
— Ты хорошо сделал, что остался. Собрание предстоит бурное. Кое-кому дадим по шапке. Вот инженера Валеева надо к черту, хватит, посидел в бюро. Интриган… он как паутиной обволок все… Ты выступишь на собрании. Он же против тебя шел, твой проект порицал! Мы тебе кое-что дадим из материалов, выступишь?
Сережа Балашов не имел ничего к Валееву, он даже плохо знал его: маленький, плотный, с большой головой; его потихоньку звали «головастик». И он не знал, порицал ли тот его проект или, наоборот, был «за». Говорили о Валееве как о хорошем человеке, порядочном, принципиальном.
— Я совсем говорить не умею, а потом… выступать, когда наболит, пройдет через сердце. А говорить плохое о человеке, которого я не знаю?
— Он же интриган, я тебе говорю: он интриган.
Сережа отрицательно покачал головой.
— Слушай, мы создали тебе авторитет; Дымента настроили за тебя; я, Лабутин, Шаги — мы все твои друзья… Кто легко возносится, тот легко и падает.
Но Балашов на партсобрании не выступил и Лукьянова, как полагается, не угостил. На другой день надутые лица, многозначительные взгляды. Валеев в партбюро прошел. Сережа понял свою ошибку: надо было сразу Лукьянова пресечь. «Эх ты, правдолюбец».
Лукьянов не разговаривал. А к вечеру Сережа уехал в командировку.
И теперь вот Балашов почему-то особенно ясно представал свою ошибку, слушая, что говорил шофер:
— Хотели блат похоронить, крышку гроба начали закрывать, а гвоздей нет. Без блата, значит, не достанешь. Открыли крышку — живи, сатана с тобой… Сознания мало. С детства надо прививать сознание.
— Воспитание, — неопределенно сказал Сережа.
— Сами мы как-то… — Шофер с минуту молчит. — Трудно здесь определить. Вот приятельские, дружеские отношения большое дело. Паренек у меня знакомый, Фридик, диспетчером работает. Давно он мечтал об этой работе, души не чаял. Ходил — не принимали. А я его отца знал. Ко мне как-то пришел паренек, чай попили, пожаловался. Позвонил я приятелю: помоги — толковый, способный. «Что же, пусть приходит». Пришел. Вот и работает. С одной стороны, на сердце все чисто: помог человеку, отец погиб, друг мой. А с другой, через приятеля устроил Фридика. А если бы он и без того мог устроиться, моя помощь и не нужна была бы.
Шофер затормозил машину:
— Смотри, заяц!
— Где?
— Вон белый бугорок. Притих, косой… С одной стороны — приписки, с другой — приятельские отношения, с третьей — глядишь, чистый блат, рука за руку. Вот, к примеру, недавно у нас одного судили, спекуляцией занимался. Из магазина да на базар, по блату.
— Дружеские отношения, если они честные… Я тоже, пожалуй, поступил бы как вы: устроил бы Фридика.
— В том-то и дело, устроил… Слово у нас есть такое — устроил.
— И все же вы по совести, у Фридика отец погиб. А вот есть спекуляция на честности.
И Сережа все рассказал про Лукьянова.
— Вот гад.
— Что?
— Гадость какая, говорю, ваш Лукьянов. Как нам эта водка вредит! Я шофер, тоже употребляю, нельзя без того: иногда с холода приедешь… но опять — с холода, жинка приготовит; а так — никогда. Поэтому и ни одной аварии.
Снежный простор изменил свой тон — не искрился и не блестел; мягкими танцующими пушинками оседал снег, нежный, тающий на ладони. От неба тоже шла лучезарная мягкость и нежность.
Сережа попросил шофера остановиться. Катая голыми руками снежки, он бросал их в сторону уплывающей синевы; там что-то напоминало рощицу. Теперь бы на лыжи! Махнуть туда, к рощице, ощущая радость и силу в мускулах. Теперь бы стихи написать о шальной, разгульной красе, что перед глазами. Да такие стихи, которые бы кровь взбудоражили!