Прибежал слесарь, запыхавшийся. За ним те, кто искал. В другой раз набросился бы Лебедев, узнал бы тот, почем фунт изюма. А тут почти шепотом:
— Милый, высвободи… сама секретарь горкома сидит.
Все молчали.
— Смазка, — неопределенно сказал слесарь и стал выдалбливать замок. Вышла Садыя из неволи, спрятала свой блокнот и говорит:
— Мне пора. Кажется, около часу в одиночке отсидела.
И сказать в оправдание нечего. Слесарь плечами пожимает.
А Садыя вышла на улицу, к машине — кругом корпуса раскинулись, приятно посмотреть — и руку подала, прощаясь. Пожал руку Лебедев, в глаза не смотрит.
А Садыя как будто и забыла все.
— Спасибо, — говорит, — в срок уложились. Хороший подарок рабочим приготовили. И не конфузьтесь. У меня даром время не прошло — без любопытных глаз все, что надо, записала. Ну, до свидания и еще раз спасибо.
Не верил Лебедев, что все обошлось благополучно. И только узнав стороной, что в горкоме довольны, успокоился.
24
Был громкий, длинный, чужой звонок. С осторожностью открыла Аграфена. Перед ней стояла с доверчивой улыбкой девушка с рюкзаком за спиной.
— Балашов здесь живет?
— Тут.
С тревожным предчувствием пропустила ее Аграфена. Девушка оказалась смелой. Она толкнула дверь в комнату Сергея и тут же попросила ключ.
— Он над дверью, — невнятно сказала Аграфена и спохватилась: поняла, что сделала глупость, которую сама себе потом не простит. — А вы кто такая? Жена, подруга, любовь?
— Не жена, не подруга, не любовь, а товарищ. — Девушка отперла дверь и, придерживая рюкзак, вошла в комнату. Осмотрела неприглядное жилье Балашова, воскликнула от удивления:
— Несносный, как запустил!.. У вас веник есть, тряпка?
— Есть, — ответила Аграфена, стоя на пороге и все больше и больше озлобляясь против этой доверчивой улыбки, броского взгляда. — А вы, девка, погодите… распоряжаться-то, не дома! Вошла нахалом… А я вас и не знаю, невдогад мне, может, аферистка ты? Сейчас много всяких товарищей ходит.
Девушка со смехом опустилась на складную кровать:
— Лилька я.
— Ну и что? Мало ли Лилек на свете? На даровщинку сейчас и девки способны.
— Ну что зря, тетя Груша, чепуху мелете? Товарищ я его, близкий, может быть, буду завтра жена… Разве он про меня ничего не рассказывал?
Аграфена махнула рукой и пошла прочь.
— Чего про вас, беспутных, рассказывать. Сами вешаетесь на шею.
На кухне она уж дала себе волю:
— Хороша, стройна, да не береза. Ишь ты, белобрысенькая. Волосы подстригла утюжком, и уж красавица! Лилька! А мне на черта все далось… Не рассказывал? Брови, как солома, торчат… И ребята пошли безмозглые. Ни бельмеса не понимают. Берут вот таких цыпочек, а стирать — некому, поштопать — тоже. Семья ей хоть бы что! Все романы на диванах читать да глазами вертеть. Одно бесстыдство! Вот что я скажу. А моя тоже — Аника-воин.
Слезы навернулись у Аграфены.
— Ужели можно так? Я за ним ухаживаю, грязь подтираю, прости господи, а он никакой благодарности. Ей-богу, наваждение. Окрест и девок уж нет? А Марья чем плоха? Людишки пошли хороши, на доброту норовят ногою наступить. Вместо любви одно вожделение, похоть одна, прости господи; какая уж там дружба — обман да предательство.
А когда Лиля попросила ведро, чтобы полы вымыть, грубо отчеканила:
— Нет у меня ведра.
— А вот это? Право, я не задержу. — Лиля не понимала, в чем дело. — Ну вы и сердитая.
— Эх, будешь сердитой… Возьми, вон там за дверью терка для полов… Вам что, ни заботушки, отбарабанила, да с колокольни долой.
Три дня жила Лилька, три дня дулась Аграфена.
— Ишь ты, медовая… а в душе горько, как полынь.
Сережа приехал в последний вечер перед отъездом Лильки.
— Один вечер? Что ты? Это же…
— Один вечер, всего один.