— Мы не из трусливого десятка, — твердо заметил Марат.
— Это ты правильно сказал. Вот смотрите: в местах контакта всегда оголяют проволоку, и делают это вручную; а теперь смотрите, какую простую штукенцию я приспособил…
Дома, в комнате у Балашова, борьба. Сережа на полу, никак не может выкарабкаться из-под двух тел, гибких, смелых, бросающихся врукопашную. Но вот Марат тяжело дышит, извивается под Сережей; Борька еще наверху, старается, кряхтит, но и его песня спета.
Дверь в комнату распахивается, и сама Аграфена, руки по бокам, качает головой:
— Ну-ка, Борька, ударь его под кулеш… Шутоломные… Стены ходуном… Борька, стервец, марш в угол!
Но Сережа прижал их к стенке; сопят Борька и Марат и никак не могут выбраться из-под тяжести навалившегося.
— И не стыдно вам, Сережа!
Сережа тоже устал от возни.
— Во взрослых нет простодушия, а детский мир простодушен, тетя Груша.
— Чтобы иметь простодушных друзей, надо самому быть таким, а детский мир не обогатит твой ум, прибавит больше мальчишества.
Аграфена хлопает дверью, забыв про Борьку, которого она хотела наказать.
Ребята потихоньку ускользают от Балашова.
— Мы не должны давать Сережу в обиду, — серьезно говорит Марат, еще не остывший после борьбы, — Что-нибудь придумаем.
26
Аграфена остыла; видно, решила, что девка с глаз, не зевай да пей квас. Ну, пожила — и до свидания. А парень-то остался… Даже Борьку не наказала, всего — полотенцем по спине, для острастки.
Возилась она на кухне, мыла посуду и, как обычно, зудила, уголками глаз посматривая на Марью, помогавшую ей, — как она воспринимает.
Марья чистила вилки и ложки порошком, изредка вспыхивая:
— Ну что ты, мама.
— Не в морде дело — в душе. Что они, женихи? Вот… сестра моя замуж выходила. Пришел, в сахарницу рукой; все вприкуску, а он целой лапой — и полсахарницы… Транжир он, все по ветру пустит. Верная примета, всей лапой в сахарницу так и залез. А то вот у моей племянницы… Пропой невесты, заручены; гостей пригласили уйму. А он, жених, ест и не видит, как лапша по вороту ползет… Неаккуратный. Заплакала и не пошла. А Сергей благородный, уважительный, инженер.
— Чудная ты, мама, не любит он меня. У него Лилька есть, не пара я ему.
Аграфена сердится; не по душе ей разговорчики дочери. Под лежачий камень вода не течет. И она не скрывает своего раздражения:
— Девка в поре, а дура, как шестнадцатилетняя.
И в десятый раз рассказывает дочери, как было у нее со Степаном.
А Степан на пороге, слушает. Бровь его вздрагивает, в глазах — насмешка, а в руке валенок — починкой занимался.
— Пощади дочь хоть. Ведьма. Всех нас съела. Вот захомутала. И ради чего?
— Тебе что — не больно. Вам вообще, мужикам, не больно. Душа моя иссохнет, пока Марья в девках.
Старый излюбленный метод: Аграфена заплакала, фартуком прикрылась.
— Божью слезу пустила. Пусть промоет глазоньки — видеть лучше будут. Иди сюда, Марья. Хватит тебе с мамашей о парнях слюнявить, за дело браться пора: хорошая специальность лучше всякого жениха. Говорил я на промыслах — в диспетчерскую тебя. Силу обретешь, когда человеком станешь. А пока ты тряпка у мамаши. Она, как чужая тетка, выдать — и все. В голове одни женихи, глядишь — сама выпорхнет.
И решил Степан: «Нечего девке дома сидеть. Пусть идет оператором, а то мать из нее монашку сделает».
То, что он увидел и услышал на кухне, утвердило его в своем намерении.
— Ну, пойдешь? Дивчина ты крепкая, котельниковской слежалой породы, что камень.
Аграфена вытерла фартуком слезы и, подав самовар, тоже слушала, что «размазывал по варенью» Степан.
— Это ж, день-денешенек на ногах ходить?
— Не строчи, чай подавай, а Марья сама решит.
Любил Степан чаевничать. Стакан за стаканом. А Марья все обдумывала сказанное отцом под строгим взглядом матери — Аграфена не одобряла. Хотелось Марье на отцово предложение сказать «да», но мать смущала.
— Ну? — отставив блюдце, спросил опять отец.
— Что же, пойду, тятя. Мне и самой хочется.
Ничего не сказала Аграфена, отошла потихоньку, будто не ее дело; да хитра, знает характер Степана: не прекословь, а что завтрашний день покажет, это уж ее дело; где черт не сможет, там женщина поможет, вокруг пальца обведет. На хитрость женскую рассчитывала.
— Степан, когда ты вылезешь? Самовар захромал.
— Груня, раз захромал, вылезаю… Вот так, дочка, решили. Иди мне папироску принеси.
Аграфена выжидала.
— Степан, девка в поре. Надо придерживать, а то с горы по-всякому спустится.