— В железе осталось слишком много шлака и угля, — переговорив со стариком, объяснил Бургхардт. — Такое железо нельзя ковать. Надо опять прокаливать и удалять шлак.
Вновь загудели мехи и забубнил заклинания часана. Жар был уже не таким сильным, и поэтому, наклонившись над ямой, можно было заглянуть в тайны первобытных мастеров, увидеть в зародыше процесс, в результате развития которого появился и уже обыденный сегодня автомобиль, и еще непривычный спутник.
Когда крицу вновь извлекли на поверхность, ее уже не оставили на земле, а на кольях сразу же оттащили под навес. Там на большом отполированном камне-наковальне подмастерья завершили таинство превращения куска болотной руды в металлическое орудие. Молот им заменял прямоугольный каменный брусок, перевитый буйволовыми сухожилиями-держаками. Взявшись за них обеими руками, кузнец ковал металл. Полученная тестообразная крица содержала кристаллы чистого железа, перемешанные со шлаком. При каждом ударе каменного молота шлак выдавливался, а кристаллы железа спрессовывались, сваривались. В древности на Руси, где тоже знали этот способ плавки, такое железо именовали сварочным.
То, что было потом, уже ничем не отличалось от обычной картины, которую можно увидеть в любой африканской кузнице. Подмастерья попеременно ударяли своими молотами по куску металла, потом вновь нагревали его и снова ковали. Поздно вечером, уже при свете костров, усталый, но довольный часана протянул мне черный наконечник стрелы.
Я поблагодарил старика и сказал:
— Теперь я могу рассказать всем, что мастера-ауши умеют добывать железо из камней.
— Нет, железо дает нам великий Макумба, — убежденно сказал он.
На следующий день Бургхардт предложил мне съездить в его родную деревню.
Это было, конечно, очень заманчиво, потому что только на Бангвеулу еще сохранились настоящие, «чистые» батва. Данные об их численности на Бангвеулу мне вообще никогда не попадались на глаза, но, например, на реке Кафуэ в 1920 году их было шесть тысяч, в 1949 году — восемьсот пятьдесят, а сейчас вряд ли наберется и сотня. Это не вымирающий народ, а исчезающая этническая единица. Батва ассимилируются с соседями, воспринимают их культуру, и удивительный уклад жизни самих болотных жителей, их обычаи и традиции исчезают. Островок Нченга, у которого жили родители Бургхардта, — одна из немногих сохранившихся в Замбии исконных территорий батва.
Доехали мы до него без приключений. Там, где кончался вязкий берег Нченга и начиналось озерко, на воде плавала целая деревня. Два десятка хижин плавно закачалось от волн, поднятых нашей моторкой, и вскоре замерло вновь. На первый взгляд жить на воде кажется неудобно, но именно благодаря этому хижины батва круглый год остаются сухими. Когда вспучиваются тинга-тинга и острова оказываются под водой, жилища ауши заливаются и людям приходится либо переселяться в более высокие места, либо жить по колено в воде. Легкие же травяные хижины батва, построенные на прибитых к берегу скоплениях осоки, веток деревьев, накрепко перевитых водорослями и стеблями лилий, во время наводнения всплывают на своем «природном» фундаменте и остаются сухими, не причиняя жителям никаких хлопот. Главная забота батва на протяжении всего года — ремонт плавучего пола хижин. Его систематически укрепляют, перевивают лианами и гибкими стеблями кувшинок.
У каждой хижины качается выдолбленная из цельного ствола лодка. С нее ловят рыбу и собирают съедобные раковины и устрицы, на ней ездят в соседнее селение. А из лодки до хижины всего лишь один шаг по качающемуся на воде настилу. Лодка — дом, дом — лодка — вот и весь маршрут, который приходится совершать «настоящему» батва. Здесь некуда и незачем ходить, и люди Бангвеулу отвыкли от этого общечеловеческого занятия. Робко ступающий слабыми короткими ногами с кочки на кочку батва — странное зрелище. Но в утлой лодке те же короткие ноги делаются надежной опорой, и любо смотреть, как ловко мечет уверенная рука копье в рыбу и как стремительно ныряет за ней в холодную воду обнаженное коричневое тело.
Бургхардта сразу же узнали, вся деревня высыпала на плоты, которые запрыгали в такт приплясывающим людям. Он причалил прямо к своему дому и, вскочив на плот, вытянул из лодки и меня. Здороваясь, батва касаются друг друга лбами. Мужчины в своей одежде не претендуют на оригинальность и довольствуются набедренными повязками. У женщин наряд состоит из полотнища ярких тканей, сверх которых кое-кто набрасывает шкуру водяного козла. По бокам головы у всех выбриты, а в центре, от лба до затылка, оставлен узкий валик густых волос, украшенный перламутром раковин.
Все так обрадовались приезду «ученого соплеменника», что на меня не обратили никакого внимания. Перестукавшись со всеми лбами и ответив на бесчисленные вопросы, Бургхардт пригласил меня в хижину. Только тогда и остальные заинтересовались мною. Но из-за незнания языка разговаривать мы не могли, а донимать переводом Бургхардта, уже давно не видавшего родителей, было как-то совестно.
В деревне чисто, нет того специфического запаха, который обычно царит в рыбачьих деревнях Африки. Помогают марабу, которых здесь несколько больше, чем людей. Поскольку рыбы кругом очень много, ее не заготавливают впрок.
Надо было спешить, но родители Бургхардта не хотят отпускать нас, пока не накормят. Нам подают печеную рыбу (ее пекут, замазав тиной, под костром) и завернутых в кисловатые листья улиток. Вместо вилок здесь используют большие рыбьи кости, а соль хранят в рыбьем пузыре.
На прощанье опять все стукались лбами.
Больше мне не удалось побывать в Луапуле. Но в самой Замбии я еще бывал восемь раз, изъездил всю страну вдоль и поперек.
Чаще всего мне приходилось ездить по знаменитому Медному поясу, центру ее экономической жизни. Впервые я попал туда в мае 1967 года, когда в Замбию с официальным визитом приехала делегация Верховного Совета СССР. Мне было поручено тогда сопровождать делегацию по стране.
Из Лусаки в направлении Медного пояса отходит еще одна великая дорога — Великая западная. В этом районе климат посуше, почвы песчаные, и поэтому переезд от столицы до Медного сердца Замбии не доставляет особых хлопот. Но и не дает много радостей. Унылая, выжженная солнцем равнинная саванна тянется час, два, три. Из деревьев здесь чаще всего попадаются безлистные почти круглый год юлбернардии и усеянные острыми колючками пепельно-серые брахиостегии. Почти под каждой колючкой величиной с орех утолщение, в котором обычно селятся агрессивные муравьи. Деревца в саванне угнетенные, низкие, редко выше человеческого роста. Они создают удивительно однообразный ландшафт.
Обычно наиболее монотонной считают пустыню. Но по-моему, это мнение людей, никогда там не бывавших и составивших представления о пустыне лишь на основе семантики этого слова. Я был на раскопках древнего Хорезма среди каракумских песков, видел солянковые плато Усть-Урта и каменистые хамады «безжалостной» Сахары, ночевал у кочевников Данакиля, и всюду пустыня — это волшебный мир, поражающий своей жестокостью и разнообразием, способностью всего живого приспосабливаться к суровым условиям. То вас удивят здесь фантастические черные леса гигантской солянки — саксаула или звенящие под копытами лошадей такыры, то перевеваемые ветром барханы или манящая зелень оазисов и тугаев. Даже самые суровые, самые безжизненные пустыни поражают воображение.
Восточноафриканская саванна лишена всего этого. Она удивительно однообразна: сотни, тысячи километров юлбернардий и брахиостегий, неспособных создавать своими колючками тень и защитить раскаленную землю.
Даже дождь не приносит большого оживления на эти однообразные равнины. Через неделю-другую влага дает толчок к жизни, и серая саванна превращается в зеленую. Но ярко цветущих растений восточноафриканская саванна не знает.