Реки — великой Луамбайи — не видно. Она только угадывается по яркой зелени долины, которая виднеется сразу за пыльным рынком. Но несколько каналов, начинающихся где-то далеко, от Замбези, подходят прямо к хижинам-лавкам. Здесь возник свой, совершенно особый мирок.
По берегу одного из каналов, далеко вдающегося в болотистую долину, вытянулся длинный ряд хижин из тростниковых циновок. Улицу заменяет здесь канал. Черные лодки бесшумно скользят по его зеленой воде. Гребцы с бронзовыми, блестящими на солнце телами, ловко орудуют шестами и, проплывая мимо деревни, скрываются в зарослях осоки. Там воды уже не видно, и поэтому встречные, плывущие с Замбези лодки как бы скользят по траве.
На лодках со стороны Замбези привозят рыбу. Не выходя на сушу, мужчины вываливают ее на берег и отправляются обратно. Тут же, на берегу, ее потрошат, а визгливые черные свиньи поедают рыбьи внутренности. Иногда с плоских вершин деревьев, растущих здесь только у воды, слетают голошеие марабу. Они хлопают крыльями по тупым свиным рылам и сами начинают лакомиться потрохами. Свиньи ждут минуту-другую, но, потеряв терпение, отходят в сторону и, разбежавшись, бросаются на птиц.
Рядом чинят сети старики, стирают белье женщины с сидящими на их спинах детьми. На небольшом мысу расположена лесопилка. В этом крае заливных лугов и пустынь дров нет, их привозят на лодках издалека, со средней Замбези. Я приглядываюсь к топору, которым орудует дровосек. Сам колун, конечно, привозной, фабричный, но рукоять местная, испещренная тонким резным орнаментом. В Европе не часто можно встретить подобного дровосека-эстета.
В самом центре улицы постоялый двор, где останавливаются приплывшие по Замбези люди. Сидя под камышовыми навесами, они попивают кукурузное пиво, обсуждают последние новости. Напротив, на другом берегу, находится «индустриальный район» соломенного портового города — судоверфь. Одну лодку там еще только начали выдалбливать в огромном неотесанном стволе, а другая уже готова. Лодки здесь не смолят. Опытные старики, знающие особые составы, приготовляют вязкую смесь, состоящую из растительных масел, соков пустынных растений и древесного угля. Эту смесь втирают в лодку, словно мазь в тело больного. Потом сушат и опять втирают. Дело это долгое, но зато лодки у лози живут века. На носу каждой из них выжигают особые отметки — нечто вроде геральдического герба ее владельца.
Лодки, лодки, лодки… Сотни черных выдолбленных стволов, словно упавший на канал частокол. Десятки лодок уходят по каналу к реке, десятки идут им навстречу. Вряд ли все они были сделаны на этой судоверфи. Замбези где-то далеко, но главный ее порт на земле лози — Монгу. По прорытым сотни лет назад каналам со всей их пустынной страны стекаются сюда торговцы, рабочие, верноподданные литунги.
От старой части города до нового Монгу рукой подать. «Новый Монгу» — это, конечно, слишком громко сказано. Здесь есть лишь одно довольно изящное модернистское строение, в котором находится канцелярия министра Бароце. За ним три барака, в которых размещаются прочие службы, необходимые любому провинциальному городку, госпиталь, гараж, а на склоне долины, обрывающейся к реке, — гостиница. Называется она, конечно же, «Луамбайя». И, как и следовало ожидать, свободных мест там не оказалось.
— Надо было заказывать заранее, — посочувствовал мне хозяин. — Раньше, пока не было гостиницы, на ку-омбоку приезжали немногие, так как мало кто хотел спать под открытым небом. А в этом году, когда ее отстроили, сюда повалил народ. Но никому в голову не приходит, что мы не можем принять всех.
Пришлось идти в канцелярию министра, разыскивать ушедшего куда-то чиновника, ждать, пока пообедает его начальство. Наконец кто-то вспомнил о пришедшей из Лусаки правительственной телеграмме, предписывавшей «оказывать всяческое содействие первому корреспонденту ТАСС, совершающему поездку по Бароце», и начались извинения. Оказывается, номер был заказан, но не на мою фамилию или хотя бы имя, а почему-то на отчество. Я пытался объясниться, но тщетно. Все три дня, что я пробыл в Монгу, меня величали «мистер Федорович».
Гостиница стояла на сухом песчаном склоне, на котором то и дело буксовали машины. Город располагается в полупустыне, но с раскаленной террасы, где стоит «Луамбайя», открывался великолепный вид на долину Замбези, покрытую морем зеленой сочной травы.
Пройдет еще несколько недель, начнутся весенние дожди, и старый Монгу затопит вода, а новый город будет выглядеть островком среди разлившейся на сорок — пятьдесят километров в ширину Замбези. На идеально ровной, почти без наклона территории Бароце ничто не сдерживает паводковых вод великой реки, и на время этот район превращается в огромное озеро. Тысячи семей ежегодно оставляют свои деревни в долине и вместе со скарбом на месяц-другой откочевывают на холмы или в пустыню. Это доставляет местным жителям много неприятностей, но зато, когда вода спадает, на полях лози остается слой плодородного ила. С великими разливами Луамбайи связаны вся жизнь лози, самобытный уклад их земледелия.
В Бароце не знают переложной системы. Поля здесь обрабатываются столетиями, но почва, удобренная Луам-байей, не скудеет. Южноафриканский Египет? Пожалуй. Только главной заботой египтян всегда было привести воды великого Нила на свои поля. А главная проблема у лози — увести воды великой Замбези с плоской, заболоченной равнины.
С началом весенних паводков, полевых работ и связана в представлении народа ку-омбока — «выход из воды», праздник переселения литунги из его зимней резиденции в летнюю. Зимняя столица вождей лози — Леалуи — находится километрах в десяти от Монгу, как раз посреди затопляемой долины. После первых же дождей столица превращается в банный остров, на котором ищут спасения крысы и змеи. И поскольку они не лучшая компания для главы царствующей семьи, литунга каждый год покидает Леалуи и переселяется на возвышенность — в летнюю столицу Лимулунгу.
Церемония ку-омбока была назначена на следующий день.
С раннего утра в направлении Леалуи потянулся народ. Лози нельзя назвать красивым племенем. У них крупные, как бы рубленые, черты лица, тяжелые торсы на довольно коротких ногах. Но в праздничных нарядах они преобразились, улыбки украсили обычно сумрачные лица.
Чем ближе мы подъезжали к Леалуи, тем гуще становилась толпа. Кое-где мелькали ряженые в костюмах макишей, таинственных героев мифологии лози. Костюмы сделаны из прутьев, переплетенных холстиной и обмазанных тонким слоем глины. Поверх нее естественными красками — черными, белыми и красными — нанесен орнамент и нарисована маска с устрашающим ликом: кто нарядился черепахой, кто буйволом, а кто просто непонятным чудовищем. Макиши то рассеиваются в толпе, вызывая притворный испуг, то собираются вместе, разыгрывая пантомимы на темы легенд лози.
За мостом, где разместились музыканты с ксилофонами из калебасов, уже видна Леалуи. Столица выглядит огромной деревней, расползшейся по болотистому берегу Замбези. Вокруг Леалуи обнесена частоколом из кривых черных палок, увешанных циновками. Самое большое здание в ней — дворец. Рядом с ним виднеются большая, заросшая травой площадка и неопределенной архитектуры строение Как объясняет шофер, в нем заседает традиционный «мулена» — совет вождей, который в зависимости от обстановки может быть и парламентом, и верховным судом, и советом министров. В «мулена» заседают родственники литунги.
Сверху по Замбези под истошные крики толпы медленно плывет огромная, в черно-белую полоску королевская баржа «Наликванда». Сорок рослых, отобранных со всего Бароце гребцов, в ярко-красных юбках и леопардовых шкурах, стоя на барже, поют и в такт песни работают веслами. С берега их песне отвечают барабаны маома.
