Милдред. Заметь, я ничего не почувствовала. Из-за ядовитых испарений была почти в коме, очнулась только через несколько дней. Видимо, меня накрыло расплавившейся противомоскитной сеткой. Ожоги четвертой степени. Я уйму времени на операционном столе пролежала, пока с меня все это соскабливали.
(Она кладет руки на те части тела, о которых говорит.)
Кожа на ногах — словно сыр в пицце, на правом бедре клеймо, как у техасской коровы, это от раскаленной матрасной пружины, а еще тут, на груди такое… даже не знаю, как описать… Бугры и какие-то странные впадины. Вроде бы мне еще пять-шесть лет надо дожидаться, прежде чем показать это пластическому хирургу. Но я уже не уверена, буду ли это делать. В конце концов, я к этому телу даже привязалась.
Взъерошенный Брюно вскакивает и устремляется к двери.
Брюно. Ну ты и чокнутая! Ведь все же наврала, все!
Милдред. А ты проверь, коли не трус. Это тебе не подглядывать.
Он хлопает дверью.
— Марко?
Я отрываю нос от экрана, еще толком не придя в себя. Передо мной Жером. Вид сконфуженный, в руках бумажный пакет. Я уже начинаю привыкать к его развинченной фигуре и не по годам усталому взгляду. Если бы правительство затеяло пропагандистскую кампанию против американцев, он бы вполне сошел за ходячий образ врага. Даже в Бронксе дырявые джинсы не носят с такой непринужденностью, когда он жестикулирует, рядом с ним любой рэпер показался бы недвижной кариатидой, а от его ругательств на жаргоне янки покраснели бы даже сутенеры с Сорок второй улицы. Может показаться, что все это искусное подражание, но ничего подобного: Жером таким уродился, и когда он утверждает, что ни разу не покидал Парижа, я сам не могу в это поверить. Младший братишка преспокойно смотрит какой-то телефильм, даже не заметив его появления.
— Обычно он в лечебнице, но последние полгода я не смог за нее платить.
— Тебе не нужно ничего объяснять.
На самом деле мне нужны его объяснения. И движет мной не одно только любопытство. Я хочу понять, каково оказаться на улице с не слишком здоровым братом на руках и без малейшего представления, что со всем этим делать. Жером протягивает мне бутылку холодного пива, которую только что выудил из холодильника бакалейной лавки напротив. Я ополаскиваю два стаканчика. Идеальным было бы что-нибудь покрепче — обжигающий глоток делает мужские разговоры задушевнее. Жером дает Тристану пару таблеток и велит запить пивом. Потом подсаживается ко мне за рабочий стол.
— У него болезнь Фридрейха — паралич нижних конечностей. С каждым годом все хуже. Всего несколько минут подвижности в день. Остальное время надо лежать и принимать по часам препараты для расслабления мышц. Ему всего-то нужен спокойный уголок, где можно приткнуться, больше ничего. Как только мне заплатят, я смогу отвезти его в Норье.
Он говорит об этом равнодушно, словно терпеть не может драмы, любые драмы, особенно те, что случаются в жизни и начисто лишены всякой увлекательности. Я предлагаю ему подкинуть немного деньжат, пока нам не заплатили, но он отказывается.
— Будь у меня мои четыре миллиона долларов, я бы его устроил в Малибу, с парочкой умопомрачительных сиделок.
— Твои четыре миллиона долларов?
Он это нарочно сказал, и я клюнул сразу же. Чувствую, что Жерому ужасно хочется кому-нибудь довериться. Он многозначительно наклоняется к моему уху.
— «Детфайтер» — тебе это что-нибудь говорит? «Детфайтер»? Три миллиона зрителей в Париже и окрестностях за восемь недель. Четыре «Оскара», и первый — Шварценеггеру как лучшему актеру. Тот на вручении плакал, любо-дорого было смотреть. Хотя с таким же успехом можно было вручить и Сталлоне. В Штатах фильм приближается к мифическому рекорду «Инопланетянина», а по мерчандайзингу скоро обгонит «Бэтмена».
— «Детфайтер» — это я.
Кое-кто такое уже говорил, давным-давно, об Эмме Бовари. Ему тогда мало кто поверил.
Я вернулся домой и нырнул под одеяло к своей красотке. Но, увидев ее восхитительно отстраненную спину, обуздал свою ладонь и пристроился в нескольких сантиметрах от нее, не касаясь. Ну разве я виноват, что у меня голова другим занята? Мне захотелось ее разбудить и сказать, чтобы не обращала на меня внимания. Сказать, что мне сейчас особо нечего ей сказать, что я сейчас думаю не о ней, а о других людях, о вымышленных существах, ревновать к которым бессмысленно. И что я все так же ее люблю. И что у меня вся жизнь впереди, чтобы сказать ей это.
Но не сумел.
Матильда хорошеет день ото дня. Хочется взять ее на колени и писать диалоги вдвоем, не говоря ни слова, на манер влюбленных, читающих одну книгу и поджидающих друг друга внизу страницы. Она свежа с утра до вечера и чертовски приятно пахнет. Тут она или нет, ее запах обволакивает нас всех троих и заставляет водить носом. Первое время ей еще удавалось не напоминать нам, что она единственная женщина в группе, но вот уже сорок восемь часов, как этот номер не проходит. Она несет в себе память о сотне дам сердца и тысяче любовниц, которые появляются тут без ее ведома. И это сказывается на работе: каждый выдает втрое больше.