Он проповедовал немногим — тем, кого встречал на пути. Зверобоям, вроде Генофера; охотничьим компаниям (как роскошно они были одеты, как дорого, должно быть, стоили их дробовики, винтовки и прочее снаряжение! Они смотрели на Иедидию с жалостливыми улыбками, но все же с почтительным терпением, — но их проводник-индеец, толстопузый могавк, который носил шляпу белых и имел винтовку с серебряными накладками, награждал его взглядом, полным откровенного презрения); и жителям поселения на южном берегу Нотоги, недалеко от безымянного перепутья — всего четырем семьям (они хмурились, улыбались и в конце концов лопотали что-то в ответ, обращаясь к нему на чужом языке — он только знал, что это не французский и что он не сможет разобрать его без Божьего благословения). Еще он приближался к армейским частям, которые шли разрозненными колоннами по пыльным дорогам, но им было не до него, и их командир в шутку — впрочем, может, и не в шутку — целился из ружья в ноги Иедидии и велел ему убираться обратно в лес, «пока не стряслась беда». Не больше повезло ему и с группой рабочих, которые при помощи быков и мулов рыли канал, идущий с востока на запад, из ниоткуда никуда — какое нелепое кощунство в глазах Господа (ибо зачем рыть канал, когда горы буквально пронизаны озерами и реками? Зачем уродовать Божественный ландшафт по тщеславной человеческой прихоти?), — по большей части они не знали английского, а кто вроде бы знал, те не понимали Иедидию, и вскоре он наскучил им, и они стали прогонять его обратно в лес камнями и комьями грязи, выкрикивая непристойные ругательства. Все эти унижения Иедидия выносил ради славы Божьей, всей душой надеясь, что однажды Бог возблагодарит его. Ведь, в конце концов, он был Его слугой: все, чем был Иедидия, забрал себе Бог.
Челюсти пожирают, и челюсти пожираются. Но силы тьмы не желали, чтобы об этой истине прознали. Так что Иедидия знал о врагах Господа, и о врагах своего собственного отца, наблюдавших за ним из темных расщелин, из-за скал и жалких, полусгнивших хижин, которые с виду были давно заброшены, но к которым он страшился приближаться даже в самое лютое ненастье. Порой бывало неясно, кто есть враг Божий, а кто — его собственный: его отец (чье имя Иедидия на время забыл, но в своих беспокойных снах иногда видел порочное лицо старика так ясно, будто оно проплывало перед ним наяву) был, наверное, Божьим врагом, но в то же время он, казалось, настолько погряз в мирской тщете, был настолько занят, что ему было просто некогда задумываться о Боге и уже тем более — бороться с Ним; или это было лишь частью плутовского плана старого грешника? Это правда, что он отрекся от римского католицизма, когда отрекся от своей родины и от родного языка и обратил свои помыслы на запад, и так беспечно отвернулся от своей порочной, растленной Дьяволом религии, словно всего лишь умыл руки; и конечно, это должно было обрадовать Господа. Но место католической религии не заняла для него никакая другая, насколько было известно Иедидии. Он поклонялся деньгам. Да, политической власти, азартным играм, земельным спекуляциям, лошадям и женщинам, деловым предприятиям разного рода — Герофер много ему понарассказывал, а он запомнил так мало, — но в конечном счете только деньгам, ибо все мерил ими: деньги стали его богом. И не был ли этот бог близнецом самого Сатаны?
Но старик, этот порочный старик, хотел, чтобы Иедидия вернулся на равнину. Чтобы он женился и приумножил свой род; чтобы, подобно своему брату Луису, принес в этот мир сыновей и продолжил имя Бельфлёров и их поклонение деньгам. (Что было — но так ли это? — равнозначно поклонению Сатане.) Бывает, устало думал Иедидия, что эти золотопоклонники слишком увлечены борьбой между собой, пожиранием друг друга, чтобы думать даже о Дьяволе — да у них нет времени и на самого Мамону.
И все же враги были, враги, чьих лиц он никогда не видел, но чье присутствие ощущал; а иногда, в безветренные ночи, он даже слышал их дыхание. Тени по краям опушек… Ожившие тени, от которых испуганные куропатки и фазаны бросались врассыпную, и кролики в ужасе неслись прочь на глазах застывшего Иедидии… За любой из крупных сосен мог прятаться человек и с предельной осторожностью, когда Иедидия поворачивался спиной, выглядывать из-за ствола и наблюдать за ним. Эти шпионы, должно быть, были на жалованье у его отца. Потому что было просто-напросто нелогично, чтобы совершенно чужие люди настолько им интересовались; и даже если здесь водились демоны (впрочем, могло ли быть, чтобы на Священной горе, даже вблизи Священной горы, водятся демоны? — мог ли Господь потерпеть такое кощунство?), они, конечно, были бесплотны, во всяком случае, в представлении Иедидии, и им не понадобилось бы прятаться за деревом или скалой.
Что демон может вторгнуться в тело человека, поселиться в нем и творить зло изнутри человека — этого Иедидия тогда еще постичь не мог.
Он просто чувствовал их присутствие и бродил по ночам, чтобы запутать их, и прятался в течение дня, стараясь не выдать себя (но случалось, что на него нападал болезненный, лающий кашель, который, казалось, в клочки разрывал его легкие, и существа, следовавшие за ним, конечно, слышали это); и он старался всегда поддерживать жизнь в своем сердце постоянной молитвой Господу, которая беспрерывно слетала с его уст: Господь мой, Владыка мой и Повелитель, да будет свято имя Твое, и Царствие Твое, и воля Твоя, и да будут повержены ниц враги Твои…
Однажды некое существо — фея — стало шептать ему на ухо, горячо дыша и щекоча его ухо своим языком: однажды, Иедидия, знаешь, что случится? Они набросятся на тебя сзади и одолеют, как бы ты ни отбивался и ни вопил от ярости, и принесут тебя обратно в дом — возможно, привязав за руки за ноги к шесту, как выпотрошенного оленя, — и Ты очнешься лежа на полу, а они будут стоять вокруг и пялиться на тебя и хохотать, осторожно трогая носком ботинка: так это и есть тот самый Иедидия Бельфлёр, который взобрался к небесам в поисках Бога? Ну и зрелище, только поглядите! Тощий, захиревший, больной, вшивый (да-да, у тебя есть вши, одна прямо сейчас ползет у тебя по затылку!), с глистами (да-да, и глисты у тебя есть — пусть тебе и противно думать об этом и ты, конечно, не желаешь рассматривать свои жалкие кровавые испражнения, но тем не менее, дружочек, тем не менее!) — вот так зрелище, да разве хоть один уважающий себя Бог возжелает себе такого избранника! Да какая женщина захочет выйти за такого? И родить ему детей? Вот потеха! Да Бог, наверное, давился от смеха все эти восемнадцать лет! И она ускакала прочь, визжа от хохота, прежде чем Иедидия успел схватить ее.
В своих странствиях, прежде чем набрести на логово Мэка Генофера и увидеть, что там произошло, Иедидии пришлось лицезреть немало отвратительных сцен. Как-то раз, вступив среди ослепительно-белого дня под сень леса, что высился на болотистой упругой почве, он увидала индейца-каннибала, сидящего у небольшого костра скрестив ноги и с трубкой в зубах, всего покрытого змеиными шкурками — а вокруг него были собраны в небольшие горки человеческие черепа и кости. Да, человеческие, в этом не было никаких сомнений! А шкурки, с ужасом разглядел Иедидия, оказались самыми настоящими живыми змеями: мерзкие твари ползали и шипели, покрывая всё его могучее обнаженное тело. (Змеи заметили приближение Иедидии, но индеец — с пустым взором и бесстрастным лицом — лишь усердно затягивался своей трубкой и смотрел сквозь него.) Еще долгое время перед глазами Иедидии стояла эта адская сцена, еще долго вспоминал он аккуратные горки черепов, и толстых шипящих змей и, пожалуй, особенно — невозмутимость индейца, словно он был изваянием… Разве еще в детстве ему не рассказывали, что каннибалы среди племени ирокезов были истреблены или, по крайней мере, обращены в христианство? Да и как было возможно, чтобы индеец сидел, покрытый живыми змеями?
(Зло, существовавшее среди язычников-индейцев, пришло до появления белого человека — оно существовало до зла, как и до блага, принесенного белым человеком. Оно пришло в мир задолго до самой истории. Возможно, даже до появления Бога.)