Свадьба состоялась в конце сентября в методистской церкви в присутствии лишь нескольких родственников. Делле принадлежал трастовый фонд, приносивший скромные, но далеко не малые дивиденды; новая должность Пима в банке сулила большие перспективы, и, судя по свидетельствам их гостей, они выглядели вполне счастливыми; как бы то ни было, вскоре Эльвира получила известие о беременности Деллы. Разумеется, она не могла оставаться вдалеке от дочери, как бы ей ни был неприятен зять; но со временем неприязнь ее как будто отступила… Хотя, конечно, она его не одобряла… Не одобряла, собственно, идею такого зятя. Потому что сам по себе молодой человек, несмотря на эти дурацкие усики, имел хорошие манеры, был жизнерадостен и явно влюблен в Деллу. По крайней мере, так казалось. Мне действительно так кажется, заявила Эльвира родне. Но что же нам теперь остается? Может быть, пора смягчиться, ведь рано или поздно мы все равно простим их?
И вот разнеслась новость: молодоженов пригласили в замок и вручили им запоздалые свадебные подарки. В самом начале беременности Делле позволили выбрать для младенца одну из антикварных фамильных колыбелей; а Пима стали приглашать за карточный стол с мужчинами. (Он всегда проигрывал Бельфлёрам в карты — но достойно, так что Делле, хотя она и досадовала, не стоило расстраиваться.) Их пригласили провести в замке несколько дней на Рождество, когда туда должны были съехаться родственники и другие гости, так что со стороны было похоже — именно похоже, — что их брак получил негласное одобрение. (Конечно, и речи быть не могло, чтобы кто-то подошел лично к Пиму и сказал: «Добро пожаловать в нашу семью»; или чтобы ему пожимали руку с искренней приязнью. Но Бельфлёры всегда были сдержанны в выражении своих чувств. Они бы ни за что не хотели прослыть сентиментальными.) Именно в сочельник Пим и погиб в результате несчастного случая, катаясь на санях с Сахарной головы. Целый день мужчины пили и ели без удержу (а на рождественский завтрак ожидался жареный молочный поросенок и шампанское); возможно, Пим просто не привык к празднествам такого размаха. Говорили, что они с Деллой ссорились где-то в середине дня, запершись в своей комнате на третьем этаже, но причины никто не знал. (Может быть, Деллу стал раздражать интерес к Стэнтону ее братьев и кузенов? Она ревновала его? Ведь ее молодой супруг явно потерял голову, так ему льстило внимание Ноэля и особенно Лоренса — и он столь искренне паясничал, катаясь на коньках по озеру и борясь в ними в снегу, словно всю жизнь участвовал в забавах Бельфлёров.)
В тот день устроили гонки на санях с Фёрами и Рено; все сделали ставки, потом устроили дружескую потасовку на пригорке и снова пили, пили. Пиво, эль, скотч, бурбон, чистый джин, чистая водка, разные бренди. Впоследствии Делле сказали только, что ее муж сам настаивал на участии в гонках — он уверял, что умеет управлять санями, хотя, насколько она знала, никогда в жизни на них не катался. И тот факт, что они решили съехать по самому крутому склону Сахарной головы поздно вечером, когда луна почти скрылась за облаками, рискнуть своей жизнью ради смехотворной ставки (победившая сторона должна была получить всего двести долларов, причем на пять-шесть членов команды), ринуться вниз при колючем встречном северо-восточном ветре, при том что температура уже упала до минус пяти — все это указывало на предельное, свинское опьянение.
Было выдвинуто столько версий произошедшего там, на холме — одни накладывались, другие прямо противоречили друг другу, — что Делла в своем горе и ярости вскоре оставила попытки отделить правду от лжи. Она знала наверняка, что в гонке участвовали трое саней, что бедный Стэнтон в своей красной вязаной шапке и шарфе и, несомненно, совершенно пьяный, сидел четвертым в команде Бельфлёров и что, когда их сани, идущие первыми, врезались в камень и, перевернувшись на бок, понеслись к сосновой рощице, была дана команда прыгать и, подняв крик, хохоча, все действительно спрыгнули, радуясь на кураже, что дорогие сани летят навстречу гибели; но, конечно, Стэнтон, который ничего не смыслил в санном спорте, остался в санях и встретил мгновенную смерть, когда они всмятку разбились о сосну. Все произошло так быстро — не дольше, чем занял бы рассказ об этом; минуту назад бедняга был жив-здоров, а через миг — мертв, его швырнуло на ствол дерева как тряпичную куклу, а лицо было настолько обезображено, что мужчины, пьяные вдребезги, так что с трудом доковыляли до места трагедии, даже поспорили, кто же это такой.
— Послушайте! — наконец воскликнул один из них, во внезапном алкогольном озарении, — да это же как-его-там… Ну, этот, который с усиками — муж Деллы. Что-то я нигде его не вижу, а этот, который тут лежит, он точно не из наших…
Красную шапку они нашли в тридцати футах от тела, она зацепилась за ветку.
— Вот почему, — заключила бабушка Делла, гладя Джермейн по щечке прохладной сухой рукой, от которой пахло грубым мылом, — у тебя только один дедушка, со стороны Бельфлёров.
Малышка стояла не двигаясь и не уклонялась от руки старухи. Потому что, если бы она пошевелилась, то все бы испортила.
— Они, конечно, хотели и ребенка убить. Хотели, чтобы я выкинула. В то время я была на четвертом месяце и, если бы у них хватило духу, — продолжала бабушка, затрясшись от смеха, — они и меня позвали бы прокатиться на санях! Но я не выкинула, несмотря на шок от смерти Стэнтона. Я сильно болела долгое время, я ушла жить к своей сестре Матильде, а когда родился ребенок — Лея, твоя мама, — я расплакалась, потому что это был не мальчик, я тогда была не в себе и убедила себя, что только мальчик, мужчина сможет отомстить убийцам своего отца.
Она закрыла альбом. И молчала долго-долго, и, хотя Джермейн ужасно хотелось сползти с дивана и убежать подальше, она оставалась сидеть на месте, крепко-крепко сжав вместе ножки в сияющих ботиночках из лаковой кожи, с ровнехонько натянутыми вязаными гольфами. Наконец бабушка Делла вздохнула, вытерла нос измятым носовым платком и сказала немного игривым тоном, чтобы развеселить внучку:
— Но выкидыш у меня все-таки случился, слава Богу: я выкинула Бога. С тех пор я больше не верю во все эти вонючие дерьмовые сказки про сочельник и тому подобное. Вот за это, полагаю, мне и следует благодарить Бельфлёров!
Отшельник
В одной из самых крошечных и сырых комнат замка, на втором этаже восточного крыла, с окном, выходящим на каменную стену и частично — на башню-минарет со стилизованными бойницами, сидел, забившись в угол, старик и играл в карты; он кидал их одну за одной на стол перед собой, одну, другую, и еще, и еще; изучал, не меняя выражения лица, послание, которое в конце концов расстилалось перед его взором, ясное, лишенное тайны. А потом издавал презрительное фырканье, сгребал все карты и снова тасовал их.
Мало-помалу, говорили детям, их двоюродный дедушка Жан-Пьер привыкнет к «внешнему миру», и к ним тоже; возможно, со временем он будет даже разрешать им заходить в его комнату (но как страшно было там находиться — этот низкий потолок, стены с панелями темного дерева и лишь одно окно! — а ведь он сам выбрал ее) и будет играть с ними в карты; но сейчас они должны уважать его выбор и почтенный возраст, а не подглядывать в замочную скважину и носиться с хохотом мимо его двери, словно полоумные.
Дедушка Жан-Пьер был стар и не мог похвастаться отменным здоровьем. Его пугали резкие звуки. Он не выносил кошачьей возни в коридоре; один вид Паслёна — бедного калеки — внушал ему крайнее отвращение, а все эти изысканные блюда, что готовила для него мать, не вызывали у него аппетита (он предпочитал водянистую овсянку и хлеб из муки грубого помола, какой ели слуги, а еще имел забавную привычку посыпать любое блюдо — ростбиф, картошку, свежий салат с помидорами сахаром); и его совершенно не интересовали (Лея считала это его самой большой странностью) семейные дела.