— Только вообрази, если бы это прочла Арлетт! — говорила Джермейн мужу. Ее полные, румяные щеки наливались свекольным цветом, а маленький рот превращался в дрожащую запятую отвращения. — Да об этом даже вслух говорить нельзя! Это так… гадко, — прошептала она.
Стоял чудесный октябрь, когда флотилия из пароходов и более мелких судов появились со стороны запада, направляясь на открытие Великого канала, который вытянулся уже на четыреста миль и строительство которого заняло восемь лет; в этот день по обоим берегам толпы зевак стояли в восторженном ожидании, и палили пушки, и взлетали в небо шутихи. В деревнях и городах колокола в церквях звонили, как оглашенные, словно в великий праздник.
Во главе эскадры шел пароход «Канцлер Ливингстон», и какой это был красавец: украшенный красными, белыми и синими вымпелами, везущий самых почетных пассажиров. Еще один красавец пароход носил имя «Вашингтон» и вез на борту офицеров армии и флота, а также высших чиновников и прочих гостей. А за ними шли еще как минимум двадцать девять яхт, шхун, барков, парусников и простых лодок, — и всем, по мере движения процессии, салютовали пушки. Корабль с гордым именем «Молодой лев Запада» выглядел очень нарядно, весь во флажках и лентах, а на борту он вез, ко всеобщему восторгу, двух орлов, четырех енотов, олененка, лисицу и двух живых волков. А «Вождь сенеков», баржа, которую тащили идя по берегу четыре могучих белых лошади, везла двух оленят, двух живых орлов, бурого медведя, молодого лося и пару молодых индейцев-сенеков в традиционных костюмах их темноликого народа.
Когда-то, давным-давно, рассказывали детям, жила-была одна семейка, Варрелы.
— Но откуда они взялись в таком несметном количестве?
— Говорили, что они плодятся, словно кролики или тля.
Видно, они повылазили из-под земли, а может, повыползали из Лейк-Нуар. Их мужчины ставили капканы, продавали и покупали индейцев, торговали вразнос, копались на клочках никуда не годной земли… Да, самое настоящее отребье. Белая шваль. Они заводили семьи без венца, били своих жен и детей. Прославились на всю округу как пьяницы, бузотеры и нарушители закона. Конокрадство, поджоги, дебоширство в кабаках, убийства в лесной глуши, так и оставшиеся нераскрытыми. (Ведь если Варрелы убивали себе подобных или даже друг друга, к чему было вмешиваться властям Чотоквы? Кроме того, это было не безопасно.)
Даже самогон у них, жаловались клиенты, был словно помои. Хорошо, если не чистая отрава.
В линчевании юноши-индейца участвовали Рубен, Уоллес и Майрон Варрелы; им было соответственно сорок четыре, тридцать один и двадцать два года. В поселении Лейк-Нуар обитали и другие Варрелы — по некоторым оценкам, всего человек двадцать пять.
Откуда они взялись в таком количестве, всего в одном-двух поколениях? У мужчин были тяжелые, приплюснутые лица, нестриженые волосы и бороды и глаза цвета ледяного тумана с болот… Они совершали два типа преступлений: или тайные, часто под покровом ночи, или — дерзкие, словно имели на это право, на глазах у всех, часто с помощью подельников. Конечно, порой кое-кто из Варрелов погибал в этих стычках, и немало из них пострадали в драках, превратившись в калек: Луис Бельфлёр как-то стал свидетелем пьяной потасовки в Форт-Ханне, после которой Генри Варрел — отец молодого Майрона — остался с переломом позвоночника. Несколько членов семейства и вовсе отбывали срок в тюрьме Похатасси; но чаще всего они сбегали живы-здоровы, а свидетелей побега не находилось. Одна девица Варрел вышла замуж за кого-то из родственников мирового судьи Бушкилз-Ферри, так что Уоллес Варрел, несмотря на шлейф из бесчисленных арестов за драки, поджоги, мелкое воровство, оставался помощником шерифа… Рубен, который посмел ударить лошадь Луиса и в пьяном угаре кричал, чтобы тот убирался вон, работал на строительстве Великого канала и, как поговаривали, слегка тронулся умом вследствие инсульта, который приключился с ним как-то в августе, когда нещадно палило солнце. Он и его гражданская жена были арестованы по обвинению в ненадлежащем уходе за десятимесячным ребенком, который умер от недоедания, но дело так и не возбудили… Так что во время линчевания Рубен должен был бы сидеть в тюрьме.
Но откуда они взялись, в таком несметном количестве? Плодясь, как кролики, как тля? Судя по всему, все они вышли из чрева одной женщины, жившей при поселке на лесозаготовках и беззастенчиво называвшей себя «стряпухой». Она жила в разных бараках, с разными мужчинами. Переходила из лагеря в лагерь, из Пэ-де-Сабль в Контракёр, из Маунт-Киттери ближе к бескрайним сосновым лесам к востоку от Маунт-Чаттарой — в зависимости от времени года; она перемещалась во главе группы из двух-трех скво, нескольких белых женщин и одной девочки-идиотки, бесформенно жирной, которая сосала большой палец и большую часть времени хныкала, прерываясь, только если ела или была с мужчиной. Откуда именно явилась эта вереница шлюх с букетом болезней: привела ли их в горные поселки лесорубов сама Варрел (которая обращалась с ними сурово, но без жестокости) или они встретились там случайно и решил и сколотить «команду» из соображений безопасности, — не знал никто. Как-то раз самая молодая и красивая скво, напившись кукурузным виски до потери сознания, попыталась заколоть ножом бригадира лагеря Пэ-де-Сабль и довела бы дело до конца, если бы его дружки не оттащили ее; но, как правило, Варрел держала своих девочек в узде. Она была высокой, с расплывшимся телом, с покладистым характером, лицо у нее было некрасивое, но приятное, а нос, похоже, был когда-то сломан. Ей было немного за тридцать, ее слоновьи ноги были сплошь покрыты сетью варикозных вен, но болтали, что когда-то она была Невероятно хороша собой… по крайней мере, в глазах мужчин этого края, которые месяцами не видели женщин. Она ругалась, как мужчина, была остра на язык, откровенна, любила пошутить и никогда не плакала. И никогда ни о чем не жалела.
У нее родился сын, Рубен. Потом еще один. И еще, и еще, с промежутками в несколько лет. Она покинула лагерь лесорубов и стала жить с мужчиной; потом снова бродила из города в город, живя у своих детей, если те соглашались приютить ее. В конце концов, по слухам, она спилась и умерла — а ведь была еще далеко не старухой, ей было примерно под шестьдесят. Но в этой части света у женщины век короткий. (Джермейн, жена Луиса, вспоминала, что однажды видела, как эта старая Варрел — омерзительное существо — мочилась прямо на улице в Бушкилз-Ферри. Ужасное зрелище! Какой стыд, у всех на глазах! Джермейн тогда ухватила свою дочь Арлетт за руку и велела ускорить шаг и не оглядываться, но, конечно, своенравная девчонка оглянулась и даже захихикала, мол, вот гадость-то.)
Всем было известно, задолго до того линчевания, что у Варрелов зуб на Жан-Пьера — они считали, что он надул их при покупке какого-то земельного участка. (Жан-Пьер купил его у них. За наличные. Конечно, это была не огромная сумма, но большего они и не ждали и были, положа руку на сердце, благодарны за полученное.) Но они завидовали ему, как позже его сыну Луису и как любому относительно преуспевающему человеку в округе — то есть всем, кто не был по уши в долгах или не тянул из последних сил пару ссуд. Если кто-то из Варрелов и делал попытку занять видное положение в городе, как, например, Силас, вошедший в долю гостиницы «Белая антилопа», то предприятие непременно терпело крах или, еще не успев застраховаться, гибло от огня, или просто потихоньку умирало, в чем никого нельзя было обвинить. Девушка, вышедшая за родственника мирового судьи, вскоре вместе с мужем покинула здешние места; они купили участок в Орегоне, и больше о них никто никогда не слышал. Майрон, служивший в милиции штата, по слухам, начал быстро делать карьеру — дорос до старшего лейтенанта, потом до капитана или майора, — но в один прекрасный день он вернулся домой разжалованный, с кривым, напоминающим червяка, шрамом на правой щеке, с выходным пособием в тридцать пять долларов и безо всяких объяснений. Время от времени он нанимался работником на фермы, часто работая бок о бок с индейским юношей Шарлем Ксавье, которого сразу невзлюбил. Индеец, и чтобы с таким имечком! Да еще делает вид, что принял католичество, подумать только! Для белого работать наравне с краснолицым полукровкой, считали Варрелы, было оскорблением.