Вёрнон, который любил ее, был мертв; и она, молодая женщина, которую он любил с такой застенчивой страстью, тоже умерла.
Мысли о Вёрноне заставили ее вспомнить о дочери, Кристабель, которой она тоже лишилась; а теперь лишилась и Бромвела (впрочем, неделю назад они получили почтовую открытку с изображением рожкового дерева и цветущего кактуса, адресованную просто — «Бельфлёрам» с инициалами Бромвела и загадочной припиской: мол, он надеется, что не причинил им особого беспокойства, но его побег был необходимостью, и теперь в его жизни все просто замечательно); ну и конечно, Гидеон, Гидеон, который покинул ее постель после рождения Джермейн, Гидеон, который не сумел любить ее в полную силу. Ей хотелось расплакаться, у нее даже исказилось лицо, и рот приоткрылся в беззвучном стоне; но слезы не шли. Я не плакала уже много лет, подумала Лея.
Гидеон, который так неуклюже танцевал с ней под ту песенку, как же там было: Игольное ушко, игольное ушко… — и неотрывно смотрел на нее, словно язык проглотив от чувств, такой нежный, нелепый, зардевшийся Гидеон, дурачок, у него еще тогда вдруг пошла носом кровь, и он выбежал вон, а все дети смеялись… Какой же он был глупенький, даже мальчишкой!
С ней приходил поговорить о Гидеоне Хайрам. Но веки у Леи так налились тяжестью, что она безмерно хотела лишь одного — уснуть… Какая разница, прошептала она, ссохшимися, потрескавшимися губами, какая разница, ну и пусть выставляет себя на посмешище, ведя переговоры с ними, пусть даст им все, о чем они просят, и мы разоримся, и все будут потешаться над нами, да какая разница, говорила она, еле слышно, так что Хайрам едва разбирал слова.
— Лея!
— Лея, ты из-за стачки так расстроена? — спросил он.
— Я не расстроена.
— Волнуешься, что будет с урожаем? Боишься, что они подожгут амбары?
— Ты говоришь слишком громко.
— Ты боишься, что из-за них взбунтуют другие?
— Оставь меня, голова просто раскалывается, а ты так шумишь… — отвечала она.
И Хайрам ушел; а Лея все-таки заставила себя выползти из постели, оделась, не глядя в зеркало, и даже спустилась вниз; она съела то, что кто-то ей подал; даже позволила им наброситься на нее с новостями о требованиях работников: повышение жалованья, улучшение условий проживания, более качественная еда, официальные договоры, юристы для обеих сторон, но самое важное — повышение жалованья, и значительное повышение; а она сидела, изо всех сил стараясь удержать голову вертикально; но это удавалось ей с трудом, голова была словно хрустальный сосуд, что едва держится на плечах и вот-вот сорвется вниз, как вода стремится убежать в водоворот, вращаясь тем быстрее, чем яростнее ее засасывает сток.
Итак, она все-таки спустилась вниз. Значит, она способна на это, если захочет. Они удовлетворены? Она ответила на все их нетерпеливые вопросы? Лея еле сдерживала зевоту, ей хотелось смахнуть их всех, словно мух, и сказать, что все когда-нибудь кончается; жизнь кончается — и ни к чему упорствовать в разгадывании этой шарады.
Потом, ступая неуверенно, словно старуха, она поднялась к себе.
Она не плакала и не будет.
Лея гордилась своей душевной стойкостью; в сущности, она ощущала лишь безразличие. Чистота, целомудрие — вот что было в этом высокомерном безразличии… Пусть Хайрам и остальные думают, что она впала в такое угнетенное состояние из-за стачки, но на самом деле — и они должны были это заметить — Лея начала испытывать приступы меланхолии задолго до этого. Она словно погружалась в трясину на три фута, а поднималась на два; проваливалась на одиннадцать, поднималась на восемь; затем ушла на тридцать — и уже не выбралась. Лежа в шезлонге с влажной тряпицей на веках, слишком изнуренная, чтобы криком прогнать Джермейн, или Паслёна, или кто там вертел дверную ручку, просясь внутрь; она словно дрейфовала, лишенная тела, у самого дна бескрайнего темного водоема. Она была утонувшим Вёрноном; она была Вайолет; и Иеремией, которого унес ужасный потоп. То, что осталось от самой Леи, ни с чем не могло бороться.
А в то лето было с чем бороться. Во-первых — по неизвестной причине, никто так и не понял, в чем дело, — замок буквально наводнили дети… Все они были Бельфлёрами — племянницы и племянники, дальняя родня; кузины и кузены, седьмая вода на киселе; совершенно незнакомые люди — но с фамилией Бельфлёр, которые приехали сюда, к озеру, на все лето, очевидно, по приглашению Леи (или Корнелии, Эвелин, Юэна или Хайрама). «Если не выберетесь сами, отправляйте к нам детей… Они просто влюбятся в озеро, лес и горы…» Так и получилось, что в какой-то момент в замке обитало девять детей, потом двенадцать, а потом вдруг пятнадцать. Конечно, слуги слезно жаловались. Эдна плакала, потому что дети изводили ее, а кухарки — потому что те превратили кухню в бедлам; садовники были вне себя, конюх жаловался, что с пони Джермейн обращаются недозволительно, Паслёну приходилось сносить (хотя, конечно, он ничего не рассказывал) постоянные издевки и смешки; а бабушка Корнелия обнаружила, что некоторые из «гостей» подозрительно смуглы, а их темные глаза горят лукавым блеском — да помилуйте, какие это Бельфлёры, что за кровь течет в их жилах!.. А однажды июльским днем, когда Лея чувствовала себя относительно хорошо и бесцельно бродила по саду, она натолкнулась на парочку подростков: те елозили друг на друге под низко нависающими еловыми лапами, и, к своему ужасу, она поняла, что один из них — ее племянник Луис, сын Эвелин, а с ним — девчонка, совершенно ей не знакомая, маленькая шлюшка с заостренным личиком, темно-синими глазами и характерным бельфлеровским носом; оба были полураздеты. «Да что это вы такое затеяли! Еще дети, а туда же! А ну пошли прочь отсюда — прочь!» — закричала Лея и захлопала в ладоши, словно прогоняла кошек, решивших поточить когти об антикварный диван.
Но и взрослые были не лучше. Нет, они были куда хуже. Четвертого июля Юэн, заявив, что хочет устроить вечеринку в честь процветания шахт Маунт-Киттери, велел распахнуть ворота замка для гостей — и в поместье хлынули толпы людей, приглашенных и незваных, и разбрелись повсюду, и стали пожирать и пить всё, до чего могли дотянуться. (Ветчину, ростбиф, омаров, икру, самые разные салаты, свежий хлеб и булки и сладкую выпечку, фрукты и сыры; и конечно — виски, бурбон, джин, водку, вино, бренди, бочковое пиво и эль…) Не прошло и двух недель, как Юэн закатил еще одну вечеринку, почти такую же шикарную, на берегу озера. И с тех пор гости стали съезжаться к ним каждую пятницу, уже навеселе — от них за версту несло спиртным: служащие из департамента шерифа, полицейские из Нотога-Фоллз, деловые партнеры и хорошие знакомые, удачливые игроки, владельцы кегельбанов, таверн и придорожных ресторанов (и их женщины, все эти женщины, в различной стадии опьянения). Юэн договорился с одним мастером по свету, и тот установил в доках у озера аппарат собственного изобретения, который проецировал на воду самые разные изображения: полумесяцы, змей, человеческие фигуры. Нередко приглашался небольшой оркестр, и танцы продолжались до глубокой ночи, а утром весь берег был усеян спящими парочками и прочими остатками веселья, там спали собаки и кошки, а между телами бесстрашно шныряли мыши и крысы. По мере того как меланхолия Леи усугублялась, вечеринки Юэна становились все более шумными, а поведение гостей — да и самого Юэна — все более бесстыдным. Лили, конечно, никогда не появлялась на них, заявляя, что терпеть не может громкую музыку и бесчинства гостей, но все знали: это Юэн запретил ей, просто-напросто приказав сидеть в своей комнате.