Гидеон Бельфлёр, как же ты изменился! И все же он ясно видел: это по-прежнему он, Гидеон. И он по-прежнему хорош, с этим угрюмым, голодным взглядом, с холодной, как у рептилии, улыбкой, которая, похоже, возникала на его лице непроизвольно. Женщин тянуло к нему, они были без ума от него, подчиняясь (после борьбы, которая могла быть намеренно затянутой или мгновенной) его желаниям — это и называлось «любовью», «романами», столь невероятно захватывающими в начале. Может, если он снова обреет голову и будет ходить с эдаким злобным, хитрым и угрожающим видом, как уголовник, думал Гидеон, женщины станут его бояться?.. Или толку будет не много?
Единственная женщина на свете, которая никогда не испытывала к нему желания и уж тем более любви, была Лея. Так что он был свободен, не так ли, свободен, как птица, он пьян этой свободой и совершенно безгрешен! Мир лежал у его ног, ему оставалось лишь исследовать его. И разве не его собственная теща предсказала, что после Гарнет ни одна женщина не будет с ним счастлива?
И все же Гидеон влюбился — в эту женщину, Рэч, имени которой он так и не узнал.
Еще до встречи с ней в маленьком аэропорту к северу от Инвемира Гидеон испытывал к воздухоплаванию очевидный интерес — правда, весьма капризный: он то нарастал, то вдруг полностью пропадал. Затем, прошлой весной, Гидеон договорился о проведении полномасштабного (и дорогостоящего) опыления своих полей при помощи самолета — и на него произвело большое впечатление мастерство немолодого уже пилота Цары. Тот с царственной уверенностью низко парил над полями пшеницы и люцерны, то разворачиваясь, то возвращаясь на прежний курс, то устремляясь вверх в последний момент, у самой лесополосы и направляя в небо старую потрепанную «цессну», казалось, безо всяких усилий, а затем, снижая скорость, шел вниз — и снова устремлялся ввысь; единственный винт с постоянным числом оборотов был почти невидим глазу, а низко расположенные крылья и задранный хвост то казались бесцветными, то сияли в лучах солнца словно охваченные пламенем. Каким виртуозом был Цара! Гидеон тогда наблюдал за ним из своего автомобиля с кондиционером, полностью задраив стекла, а Цара, пролетая совсем низко над дорогой, помахал ему рукой. Кажется, даже подмигнул. А может, Гидеону это почудилось.
В тот миг он ощутил, что Цара (мужчина далеко за пятьдесят, совершивший на последней войне более двухсот боевых вылетов на бомбардировщике), обладает свободой, превосходящей все когда-либо испытанное Гидеоном. Эта скорость, эта сноровка! И дерзость! И отвага! Цара в летном шлеме и очках — наемный пилот с почасовой оплатой, на своем скромном самолете, летящем низко над полями Бельфлёров и оставляющем за собой белое облако, — был, в сущности, его, Гидеона, слугой, и все же обладал превосходством и знал неведомые ему тайны.
Проворство самолета, даже при солидном довеске в виде 1800-фунтового бака с химикатами, в глазах Гидеона превращало автомобиль в жалкое пресмыкающееся.
После той аварии автомобили стали вызывать в нем своего рода отвращение. Нет, не сами машины — его по-прежнему восхищал их внешний вид; его раздражал тот факт, что человек за рулем вынужден передвигаться по дороге; по жалкой полосе асфальта или, хуже того — по грязи или гравию. Как это было предсказуемо, как… приземленно. На самой резвой своей машине он мог разогнаться до ста двадцати пяти миль в час по Иннисфейлскому шоссе, и то глубокой ночью или ранним утром, — тогда как даже «цессна», самолет-опылитель, развивал скорость в сто пятьдесят одну милю, а уж «фэрчайлд» с открытой кабиной летал куда быстрее. А ведь был еще «хоукер темпест» с укороченными, низко расположенными крыльями и ладно скроенным корпусом слепящего красно-черного окраса.
Кто эта женщина, допытывался Гидеон, та, что всегда берет истребитель? Откуда она знает, как им управлять? Где она получила права? О ней и впрямь никто ничего не знает?
Только одно: ее фамилия Рэч. Хотя даже это не точно: она замужем за мужчиной по фамилии Рэч, которого здесь ни разу не видели.
Высокая, стройная, плоскогрудая. С мальчишескими бедрами. И всегда, за секунду до того, как Гидеон замечал ее (он теперь постоянно околачивался на аэродроме), уже с надвинутыми на глаза очками, нетерпеливо заправляющая волосы под шлем. Волевая челюсть, сжатые губы, чудесная загорелая кожа. Профиль у нее, как отметил он почти с неприязнью, был аристократический — нос чем-то напоминал его собственный. Он полагал, что ей лет тридцать, может, чуть больше… Не молоденькая девушка, это точно — а он устал, ох как он устал от умоляющей, трепещущей, безутешной страсти юных дев! Возможно, она даже старше, подумал он, почти столкнувшись с ней однажды, когда она спешила к своему самолету. Да сколько бы ей ни было — ему всё любо. Даже если она просто взглянет в его сторону.
Он стоял на взлетной полосе, прикрывая рукой глаза и наблюдая, как она выводит машину, — стоял, не сходя с места, несмотря на оглушительный рев мотора, с надеждой — надо сказать, призрачной, — что она вдруг не справится с управлением на взлете и самолет покатится, клюя носом, на маковую лужайку. Он стоял на взлетной полосе из шлакобетона, дрожа на ветру в легкой одежде, и глядел, как «хоукер» уносится все дальше, пока совсем не пропадет из виду, взмывая выше и выше, а потом уходя влево, на запад, в сторону гор. Иногда он ждал, пока Рэч вернется, хотя она всегда отсутствовала подолгу, и его немного задевало, что она видит: вот он стоит здесь, такой основательный, так крепко привязанный к земле, ждет и надеется. Ждет ее. Ждет чего-то.
Он теперь испытывал отвращение и к земле как таковой. Его швырнуло на нее бесцеремонно, словно какую-то тряпичную куклу. Когда его бросило сначала о ветровое стекло «роллс-ройса», потом прижало к дверце и вытряхнуло на колючее поле снятой кукурузы, он, роняя капли крови в августовскую пыль, кричал: «Джермейн! Джермейн! Боже мой, что я натворил!» (Да и позже, уже в больнице Нотога-Фоллз, придя в себя от наркоза, в полубреду, Гидеон продолжал звать девочку. С чего он взял, удивлялись люди, что взял с собой в безумную гонку по шоссе свою трехлетнюю дочь?)
Отвращение к земле, к самому себе. Позволил обдурить себя этим мерзавцам, которые испортили его машину. (Но раз он знал об этом, можно ли считать, что его обдурили?) Нелюбовь к самому себе. К передвижению по земле. Почему человек обречен ходить по земле всю свою жизнь? А теперь Гидеон еще и калека, и у него ноет правое колено, и он ужасно напоминает своего отца, которого перестал любить давным-давно, уже трудно припомнить с каких пор.
Джермейн!..
Далеко от дома, в безымянных городках, часто — бок о бок с безымянными женщинами, Гидеон просыпался с ее именем на устах. Джермейн, что, уже пора?
Нам наконец пора умереть?
Ненасытный Гидеон!
Теперь он был одержим небом и самолетами.
Что есть небо, каким образом мы попадаем туда? Как отрываемся от земли?
Влюбился в эту Рэч, а она либо не замечала его, либо приветствовала коротким кивком. От любви к ней его кровь становилась медленной и вязкой, дыхание неровным.
«Цессны» и «фэрчайлды», «бичкрафты», «стинсоны», «пайпер-кабы» и прочие маленькие легкие машины, переваливаясь выруливали на взлетную, проносились над маками, ловили ветер и взмывали ввысь, ввысь…
Он полюбил запах керосина и моторного масла. И тревогу, панику, почти физически ощутимую (ведь всегда есть риск, что самолет разобьется в момент удара шасси о землю), когда Цара возвращался с одним из пилотов-стажеров. Может, мне начать брать уроки? Выставить себя на посмешище? А почему бы и нет, черт побери!
Он мерил шагами маленький невзрачный аэродром, фальшиво насвистывая какую-то мелодию. Болтал о том о сем с механиками, которые сами ни разу не поднимались в воздух, да и не собирались, зато у них были определенные соображения — выдвигаемые довольно осторожно — о том, кто такая эта Рэч. (Кстати, ее права на управление самолетом были выданы в Германии.) Он бросал монеты в сигаретный автомат, потом курил прогорклые сигареты; его вдруг охватывал голод — и он жевал шоколадные батончики из автомата в конторе управляющего. Гидеон влюблен, ненасытный Гидеон влюблен. Когда «хоукер» выкатывался на взлетную полосу, поднимался вверх и начинал свой постепенный подъем, Гидеон чувствовал, будто вслед за ним устремляется его душа, истончаясь, редея, пока совсем не растворялась в холодном прозрачном воздухе, и слышалось лишь хлопанье раздутого ветроуказателя. Гидеон знал: это бьется его собственное сердце.