Но почему Рафаэль хочет поглумиться над собственным достоинством, надругавшись над своим телом, и настаивает, чтобы наследники освежевали его и превратили в барабан? Доктор Шилер просто не постигал этого.
Рафаэль вежливо молчал, обдумывая ответ. В последние годы он двигался медленно, с патрицианской сдержанностью. Каждое его действие, даже самое незначительное и тривиальное — например, когда он брал чашку, — было выверено и исполнено иронии, но и напряжения, заметного любому, кто наблюдал за ним. Если раньше девизом его жизни был кураж, то теперь — ирония.
— Так вы хотели спросить, — наконец произнес он, — почему я выбрал именно барабан, а не какой-то иной инструмент? В таком случае я могу лишь ответить: это первое, что пришло мне в голову. Просто у нас в хозяйстве был кавалерийский барабан.
Доктор Шилер намеренно проигнорировал безупречно поданный сарказм и мягко ответил:
— Я хотел спросить, господин Бельфлёр: почему вы хотите поглумиться над собой, надругавшись над собственным телом таким странным образом? Я, пожалуй, никогда не слышал ни о чем подобном.
— Да разве это глумление? — спросил старик, в удивлении подняв брови. — Я полагал, это своего рода бессмертие.
— Бессмертие! Быть натянутым на ударный инструмент, на котором вашим потомкам велено играть, по крайней мере, несколько раз в день! — воскликнул доктор. — Это что-то немыслимое.
— Я приказал построить достойную усыпальницу, по собственному эскизу — прелестный мавзолей, с отделкой из белого итальянского мрамора, с изящными коринфскими колоннами и прекрасными почти бесплотными ангелами с выразительными глазами, на страже которого стоит сам Анубис, — произнес Рафаэль, словно с трудом извлекая слова. — Но увы, его некому со мной разделить. Миссис Бельфлёр, как вам известно, решила попрощаться с нами весьма мистическим образом; мои сыновья, Родман и Сэмюэль, просто-напросто исчезли. Сомневаюсь, что они когда-нибудь отыщутся — вряд ли они объявятся даже после моей смерти. Плач Иеремии — мой единственный наследник, но вы знаете, во что он превратился.
— Он целеустремленный, великодушный молодой человек.
— Недоумок. А его жена Эльвира: вы, конечно, знаете, что она вернулась в отчий дом — на время, как она утверждает, чтобы разрешиться там от бремени, — видите ли, атмосфера замка внушает ей беспокойство!.. И я сомневаюсь, что эта упрямица вернется обратно, пока я жив.
— Она любит вас, но, возможно, обстановка в замке действительно пугает ее. Учитывая эту вашу идею…
— Любит! — презрительно фыркнул Рафаэль. — Ничего подобного. Да и мой сын меня не любит. И не то что меня это печалит. Именно поэтому я и хочу, чтобы мое желание было исполнено согласно моей последней воле.
— Поэтому?.. — озадаченно спросил доктор Шилер.
Именно, — уверенно сказал Рафаэль.
Через много лет после скандала доктор Шилер был вновь приглашен к Бельфлёрам для лечения Рафаэля, который заметно сдал после третьего проигрыша на выборах и страдал от «вялого кровообращения», бессонницы и хронической депрессии. Доктору было ясно, что его подопечный махнул рукой на свою жизнь и лишь по инерции задает какие-то вымученные вопросы, вроде того, какие лекарства ему нужно принимать для улучшения состояния. Он часто бродил в проливной дождь по огороженному стеной саду или медленно брел вдоль берега озера, тяжело опираясь на трость, а его пенсне на шнурке-резинке болталось на уровне груди. Он не заботился о том, чтобы вовремя менять белье, даже чтобы бриться; его брови кустились; он постоянно бормотал себе под нос и порой скалился, всё перемалывая старые споры.
Он трижды баллотировался на пост губернатора и трижды проиграл! И в последний раз поражение было самым унизительным. Сотни тысяч долларов коту под хвост… Его надежды, силы, идеализм — туда же… Конечно, в прессе, в передовицах, против него развернули атаку. Были и комические шаржи, и мерзкие карикатуры. Пасквили-«разоблачения» от нахальных журналюг: «Собиратели хмеля у Бельфлёров живут хуже свиней». Или: «Работники Бельфлёров мрут как мухи». Прервав предвыборную кампанию, он примчался домой, чтобы распорядиться об уборке в бараках, и правда не блиставших чистотой, но опоздал — уже разразилась эпидемия инфлюэнцы; то лето выдалось необычайно дождливым, следующее тоже; он не сумел нанять достаточно рук, и хмель созрел раньше времени и начал гнить на корню… Сотни тысяч долларов гнили на корню! Его зеленые джунгли, сотни акров, где лоза спиралью оплетала шесты, спелая, переспелая, гниющая в лужах под лучами солнца. А как все радовались, узнав о том, что он разорен!
Хейес Уиттиер тоже его предал. Сын Хейеса, туберкулезник, наконец умер — его не спасло пребывание у вод Лейк-Нуар, — но вовсе не из-за смерти сына Хейес вдруг ополчился на него и даже (хотя слухи ходили разные) публично выступал с его критикой в последние дни его провальной кампании. Хейес был влюблен в Вайолет. По крайней мере, так все выглядело. Его поразила, как он выражался, некая «загадка» в ее лице. (Возможно, причиной тому было ее фатальное увлечение этим полудурком, венгерским плотником, чье имя Рафаэль не потрудился запомнить.) Ему казалось, что сентиментальная страсть Хейеса к Вайолет возрастала по мере того, как ухудшалось здоровье его сына. Он глядел на нее затуманенным, бессмысленным взором. Всегда с радостью сопровождал ее на прием или обед, однажды даже на роскошные «общественные» похороны какой-то шишки в Вандерполе; влюбленный взгляд Хейеса забавно контрастировал с его массивным телом и длинными растрепанными бакенбардами, с его грузной женой (это была большегрудая Гортензия Фрайер, дочь епископа) и с его репутацией одного из самых компетентных и амбициозных лидеров Республиканской партии. Тот факт, что он предавал своих товарищей и довел по меньшей мере одного из них (Хью Баутвелла, бывшего кандидата в сенаторы) до преждевременной могилы, Рафаэль считал лишь подтверждением авторитета этого человека; он и подумать не мог, что Хейес когда-нибудь пойдет против него.
«Возьми меня с собой в Вашингтон, — умоляла его Вайолет в то роковое апрельское утро (накануне, почему-то запомнил Рафаэль, было Вербное воскресенье). — Мне невмоготу оставаться в замке, когда тебя нет», — а он, раздраженный внезапным жениным капризом, нетерпеливо заметил: «Мая дорогая, я ведь буду в отъезде всего два дня! Поездка в коляске утомит тебя, и нам придется тут же ехать обратно — это, знаешь ли, не увеселительная прогулка». — «Тогда вели, чтобы наши гости отложили свой визит», — сказала Вайолет. «Об этом не может быть и речи! — отвечал Рафаэль, глядя на нее через пенсне. — Быть может, мне послышалось? Ты сказала: “Вели, чтобы гости!..”» — «Но Уиттиеры, они такие…» — «Оба? — перебил ее Рафаэль с загадочной улыбкой. — Ты говоришь о…» Она заметалась по комнате, словно актриса, изображающая отчаяние, даже пряди волос выбились из прически, вот чертовка, сейчас она казалась своему мужу просто упрямицей, ничуть не очаровательной: ведь она подвергала сомнению его веру, его супружескую, нерушимую веру в нее. Да как она могла вообразить, что он поверит, будто она способна уступить докучливому вниманию Хейеса Уиттиера!.. Какая грязь, как чудовищно! Рафаэль схватил ее сиреневый зонтик — дурацкая французская штучка, вся в оборочках — и швырнул его об стену. «Мадам! — вскрикнул он резко, оскорбленный. — Вы унижаете сам дух нашего дома, и такого рода чувства я могу лишь презирать и отвергать — всем, что заключено во мне!»
Гораздо позже — тогда и сама поездка в Вашингтон, и ее жалкие плоды были позабыты — Рафаэль был приглашен на обед в Манхэттене, где присутствовал Хейес и еще несколько джентльменов; и, отметив почти осязаемую холодность Уиттиера, его нарочитую любезность, он понял — с облегчением и благодарностью, — что его, мужа, вера в добродетель Вайолет была не напрасна — нет, она не могла стать любовницей этого пузатого мужичка с пушистыми бакенбардами, даже на одну ночь; сама мысль об этом казалась непристойной. А как поживает миссис Бельфлёр, спросил Хейес за бренди и сигарами, весьма рассеянно, избегая взгляда Рафаэля, и тот коротко обронил: Вайолет здорова.
— Возможно, вы хотите унизить сами себя, — осторожно начал доктор Шилер, — потому что испытываете, пусть и не проговаривая вслух, чувство вины за ее…