Она засовывала в рот пальцы, сначала один, потом два, три. Она научилась быть осторожной. Потому что однажды, изображая, что читает газету из-за маминого плеча, она и правда стала читать вслух, хихикая во весь голос, и Лея обернулась к ней в полном изумлении — кажется, не вполне радостном.
— Бог мой, — воскликнула она. — Ты умеешь читать… Ты умеешь читать!
Джермейн отступила назад и, всё еще в возбуждении, натолкнулась на один из кованых стульев. Лицо у нее горело.
— Но кто научил тебя? — спросила Лея.
Джермейн сосала палец и не отвечала.
— Кто-то же должен был учить тебя, — сказала Лея. — Может, дядя Хайрам? Или Лисса? Вида? Рафаэль? Или твой отец?
Джермейн отрицательно качала головой, вдруг словно онемев. Стояла — надутая, пристыженная, сунув два пальчика в рот, исподлобья сверля глазами изумленную и сердитую Лею и не отвечая на ее вопросы.
— Ты что, сама научилась, да? Листая старые книжки Бромвела? Или разные книжки в детской, да? — спрашивала Лея. — Нет, ты не могла научиться сама!
Джермейн сморгнула, не сводя глаз с матери.
— Или это я научила тебя, сама не подозревая? Каждое утро, которое мы проводили на террасе, и все эти газеты… — Лея потрясенно смотрела на дочку. Потом нащупала пачку с тонкими сигарами и вытряхнула одну на ладонь — хотя у нее развился кашель, и она дала себе слово бросить курить. — Почему ты молчишь? Почему смотришь так виновато? — продолжала она. — Это же не отец, правда? Ах, как будто у него есть на тебя время!
Так Джермейн научилась быть осторожной.
Доходяга, вот как его прозвали, шептала Лея. Прозвали женщины. Девчонки, за которыми он бегал. Доходяга! А кое-кто из них, помоложе, даже говорили «Старый доходяга». Подумать только! Гидеон Бельфлёр, с его-то гонором!
Рано утром в день свадьбы Морны все поднялись ни свет ни заря, и в доме стояла суматоха. Лея прогнала прочь одну из служанок, всю в слезах, потому что та не сумела укрепить шиньон так, как ей хотелось.
Она не могла решить, надеть ли Джермейн желтое шелковое платьице с бантом на воротничке (оно будет отлично сочетаться с ее собственным нарядом желтого шелка) — или же в мелкий горошек, в длинными белыми лентами на талии. И еще: оставить ли кудрявые волосы девочки как есть, чтобы они ниспадали на спину (хотя малышка, разумеется, терпеть не могла свои кудряшки) — или тщательно расчесать их и собрать в пучок на макушке, как у мамы, укрепив золотыми шпильками и приколов, как подобает, веточку ландыша.
— Ты представляешь — они смеются за его спиной и называют его Старым доходягой! — говорила Лея — Только, конечно, ты не должна никому говорить. Ты не должна даже спрашивать меня об этом. Наверное, зря я тебе рассказала — теперь у тебя останутся не самые радужные, скорее досадные воспоминания о твоем папочке, великом и могучем…
А за завтраком — на скорую руку, наклонившись к дочке, якобы чтобы поцеловать, она взяла и шепнула ей на ушко (и Гидеон вполне мог услышать): Старый доходяга!
Но почему?
Потом что он стал ужасно худой.
А почему он так похудел?
Авария, сотрясение мозга, их ссоры, беспорядочное питание, постоянное отсутствие, а теперь еще эта блажь, безумное, эгоистичное увлечение полетами… И я не удивлюсь (людям рот не заткнешь), если в этом снова замешана женщина. Там, в Инвемире. Очередная, очередная, очередная женщина.
Старый доходяга — желтоватая кожа, впалые щеки, ястребиный профиль; он вечно на взводе, так что просто не состоянии усидеть на одном месте, даже присесть — потому что в своем воображении он выруливает на взлетную полосу и взмывает в небо, взмывает вверх, все выше, и сердце его танцует от одной мысли об этом, он летит вслед за «Хоукером», преследуя его вплоть до тайного прибежища где-то к северу от озера Слеза облака. Он постоянно на взводе, так что бутылка бурбона в день стала привычкой, просто чтобы забыться сном после бурных впечатлений дня; но все же, все же случались дни, когда он чувствовал такое изнеможение, что был не в силах подняться и одеться, и тогда поздним утром, в одиннадцать, в полдвенадцатого мать робко стучалась к нему со словами:
— Гидеон! Гидеон? Как ты? Это Корнелия. С тобой все хорошо?
— Я возражаю, — сказал Гидеон по пути на свадьбу, когда они втроем сидели на заднем сиденье в лимузине и стеклянная перегородка между салоном и кабиной водителя была полностью задвинута. — Я решительно возражаю против этой твоей одержимости ребенком, болезненной одержимости.
— Что ты такое городишь! — рассмеялась Лея.
— Это нездорово.
— Ей всего три года, ей нужна мать, неразлучность матери и дочери в этом возрасте естественна, — выпалила Лея, глядя в окно. — Да и вообще, у тебя нет для нее времени.
— С Кристабель ты так не нянчилась.
— С кем? Ах, с Кристабель! Но у нее был Бромвел, это совсем другое, — быстро ответила Лея. — Они же были близнецы, и вообще… Это было так давно!
— Ты лебезишь перед ней и давишь на нее, — продолжал Гидеон. — Вот как сегодня за завтраком. И, как говорят мои родители, ты не даешь ей шагу ступить. Словно она совсем несмышленыш. Младенец.
Джермейн, которая сидела между родителями, делала вид что увлечена своей раскраской. Она рисовала радугу на своей вкус, фиолетовым, оранжевым, зеленым и красным карандашами — прямо поверху довольно шаблонного изображения фермерского дома с сараем, который должна была раскрашивать. Ей было тесно желтое шелковое платье с большим бантом на воротнике и жали модные новенькие лакированные туфельки, но она старалась сидеть спокойно, иначе мама будет браниться.
— Ей почти четыре года! И она прекрасна развита для своих лет, — сказал Гидеон. — Она — не младенец.
— Но ты ведь ничегошеньки не знаешь о детях, — возразила Лея.
— Я думаю не о себе, — спокойно проговорил Гидеон. — Я думаю только о ней.
— Ты не думаешь ни о ком, кроме себя.
— Это неправда.
— Даже все твои сторонние интересы — твои сторонние интересы, — сказала Лея с легкой, жесткой улыбкой, все еще сидя отвернувшись от мужа, — на самом деле направлены только на тебя.
— Об этом не сейчас.
— И никогда: меня это не интересует.
— Я в этом не одинок, — продолжал Гидеон. — Мои родители тоже беспокоятся, и даже Юэн заметил...
— Юэн! — воскликнула Лея. — Да он бывает дома еще реже, чем ты.
— И Лили, и Эвелин…
— О да, все Бельфлёры ополчились на меня! — рассмеялась Лея. Сами грозные Бельфлёры с Лейк-Нуар!
— И Делла.
— Делла? Это ложь! — гневно сказала Лея.
— По словам моей матери…
— По словам твоей матери! Им что, нечем заняться, этим спятившим старухам, только бы сидеть и перемывать мне кости!
— Ты расстраиваешь Джермейн своим постоянным вниманием, возней, даже твой взгляд порой… — говорил Гидеон, все еще спокойно, — такой взгляд напугал бы и меня!
Лея коротко, презрительно фыркнула.
— Тебя? Ну надо же!..
— Я вовсе не хочу сказать, что она не любит тебя. Конечно, любит. Она такая чудесная девочка, и обожает тебя… Но в то же время, Лея… Ты действительно не понимаешь, о чем я говорю?
— Нет.
— Правда не понимаешь?
— Я же сказала — нет.
— Твоя одержимость, почти болезнь…
— Одержимость! Болезнь! У тебя от твоих полетов в голове помутилось, ясно? Там, в небе, ты совершенно один и можешь предаваться своим эгоистичным, злобным мыслям безо всяких помех! Конечно, матери приходится любить дочь за двоих: ведь ее отец не испытывает к ней никаких чувств!
— Лея, это абсурд. Перестань.
— Тогда, может быть, спросим ее?
— Лея.
— Вот она сидит рядышком и притворяется, что ничего не слышит, погляди! Давай-ка спросим, как она думает, папочка любит ее? Или мамочка — единственный человек на всем свете, который ее любит?
Но Джермейн не поднимала голову. Теперь она начала рисовать красную полоску.
— Представь, что тебе нужно выбрать, — ласково сказала Лея. — Выбрать между папой и мамой.