Ночь у Леи выдалась бессонной — голова пухла от дел, которые требовалось сделать в последний момент. Сколько гостей приняли приглашения… Сколько еды было заказано… (Несколько грузовиков первосортной говядины и баранины, корнуэльские куры, тиляпия, морской язык, лосось и морской окунь, крабы и омары.) В одной из гостевых комнат на третьем этаже еще висит отвратительный гобелен, нужно его снять. На нем изображен пухлый, подвыпивший Силен на лошади с провисшей спиной, а сопровождает его буйная процессия нимф, сатиров и толстеньких купидончиков. Ничего уродливее она в жизни не видела… А что, если Джермейн к утру совсем разболеется? И если Гидеон исполнит свою угрозу и не будет присутствовать на торжестве? (Нет, он просто не посмеет предать семью!) А вдруг старая Эльвира заупрямится и откажется спускаться вниз и открывать подарки?..
Ближе к рассвету Лее приснился сон, больше похожий на видение. Она снова приехала в тюрьму Похатасси (где побывала двенадцать дней назад), и ее опять провели через пятеро — одни за другими — ворот, а одета она была в лисью шубу и черный чесучовый костюм. Она старалась не замечать высоких гранитных стен, башен из крошащегося бетона, зловония… В комнате для свиданий — помещении с высоким сводчатым потолком — ее подвели к пожилому мужчине и сообщили, что это ее дядя Жан-Пьер Бельфлёр II. Седой и миниатюрный, с маленькими глазками, слезящимися и бесцветными, с сухой, шелушащейся, мертвенно-бледной кожей, он растянул губы в насмешливо-любезной улыбке. Между лопатками виднелся небольшой, но заметный горб. Когда она приблизилась, он поднял глаза, и его взгляд пронзил ее будто ножом — настолько очевидной была его принадлежность к роду Бельфлёров. Даже в скверно сидящей серо-голубой тюремной робе он был Бельфлёром, одним из ее родных…
— Дядюшка Жан-Пьер! Ох, наконец-то! Я так признательна, что мне позволили повидаться с вами! — воскликнула она.
Старик (а он выглядел намного старше Ноэля и Хайрама) вежливо кивнул в знак того, что услышал ее.
Она присела на самый краешек неудобного стула и заговорила. Ей столько нужно ему сказать! Столько всего объяснить! Она — Лея Пим, дочь его сестры Деллы и жена его племянника Гидеона, и она принесла ему надежду. Спустя столько лет, спустя столько лет гнуснейшей несправедливости…
Она говорила все быстрее и быстрее, а седовласый пожилой джентльмен молча смотрел на нее. Время от времени он кивал, но довольно вяло.
Его обвинили огульно и осудили несправедливо, но дело его не предали забвению — она вместе со своими адвокатами добьется пересмотра дела, и скоро, совсем скоро, его, возможно, ждут радостные вести…
Вокруг них перекрикивались другие заключенные со своими родными, так что гам стоял неимоверный. Сидящая рядом с Леей грузная женщина просто смотрела сквозь поцарапанное стекло на мужа, и оба они молча плакали. Ох, Лея в ужасе содрогнулась, как же это чудовищно!
Кожа на лице ее дяди напоминала древний палимпсест. Его глаза, близко посаженные и водянистые, показались ей невероятно красивыми. Мы не забыли о вас, не предали вас, — Лея говорила все быстрее, на ее глаза тоже навернулись слезы. Она чувствовала себя на седьмом небе, оттого что наконец встретилась с Жан-Пьером, со своим дядей; оттого, что он, отказывавшийся от встречи с ней много месяцев, вдруг смягчился. Он смотрел с насмешкой, и тем не менее лицо его было мудрым, добрым, приятным. Лея видела, он немало страдал. Она видела, что ее восторженность вызывает в нем почти жалость. Он считает ее дурочкой — возможно. Глупой гусыней. Но она докажет ему! Она не сдастся так же просто, как и все остальные.
— Потому что я знаю — вы невиновны, — прошептала она.
На губах его заиграла улыбка. Он медленно поднес покрытую темными пятнами руку к носу.
— Я знаю, знаю, что вы невиновны, — повторяла она.
Комната для свиданий представляла собой огромную зловещую пещеру, наполненную голосами и эхом. Где-то вдали по окнам застучали капли дождя. Вот только окна были матовые, и Лея, покосившись на них, не увидела неба и не смогла понять, куда именно падают злые капли.
«Иннисфейлский мясник!» Этот хрупкий, сломленный старик с добрыми, полными сочувствия глазами и высохшей морщинистой кожей, которая в несколько слоев, подобно луковой шелухе, обтягивала лицевые кости…
Лея говорила и говорила. Возможно, он слышал. Возможно, он понимал. По крайней мере, он не пытался разубедить ее. За время их полуторачасовой встречи он лишь дважды нарушил молчание, и Лея, хоть и напрягала слух, сомневалась, не ослышалась ли. Первая произнесенная им фраза звучала так: «Если старый Рафаэль явится в контору, то, думаю, меня простят». Изумленная, Лея, однако, слабо улыбнулась и сказала, что кресло губернатора занимает сейчас человек по имени Гроунсел и что она со своими адвокатами уже направили ему прошение. Второй раз Жан-Пьер заговорил, когда Лея воодушевленно сказала, что ей хочется — ах, как сильно хочется! — чтобы к юбилею Эльвиры он получил свободу — ведь это будет столетний юбилей его матушки. Тогда старик, глядя на нее своими ласковыми слезящимися глазами пробормотал что-то вроде: «Моя матушка! Разве у меня есть мать…»
Их прервал застучавший по окнам дождь.
Лея проснулась с тяжело бьющимся сердцем; шел дождь, наступило утро великого торжества, а за окном лил дождь, проливной, нахальный дождь.
Около девяти часов утра ливень перестал, и небо стало проясняться. Однако каким странным, каким тревожным оно кажется! — думала Лея, как будто заглядываешь в бездонную расселину. Но главное — дождь перестал.
Женщины засуетились, раздавая слугам указания, зачастую противоречивые.
Лея требовала немедленно убрать «Триумф Силена» из спальни, предназначенной для У. Д. Мелдрома, но Корнелия настаивала на том, чтобы картину оставили — разве не Караваджо приписывают этот шедевр, гордость замка? Эвелин просила частично переставить мебель в главной гостиной, чтобы обстановка стала более строгой — она, по ее мнению, больше соответствовала торжественному духу дома, до того как появилась Лея и всё поменяла. Делла, которую вынудили явиться и у которой, как она сама утверждала, дома имелись дела поважнее, обнаружила, что глоксиния начала увядать. Надо же, цветы привезли из Фоллз, заплатили за них несусветную сумму, а они уже вянут!.. Лили ходила по пятам за горничными и, что было ей несвойственно, придиралась. Принюхивалась к обивке в уверенности (успевшей за время приготовлений превратиться в навязчивую идею), что котята — сколько их было в усадьбе! — успели помочиться на прекрасную старинную мебель, требовала заново натереть пол и смахнуть свисавшую с высокого мрачного потолка паутину. Недопустимо, говорила она, чтобы нас подняли на смех.
Небо светлело, хотя расчистилось не полностью. Становилось все теплее. Из клубящихся облаков выглянуло подернутое дымкой солнце: ах, в замке становится душно! Надо открыть окна. Была середина ноября, и уже шел снег, однако он растаял, и теперь температура поднималась, словно в середине лета: 50°, 53°, 57°, 59°…[19]
Увидев, что кто-то из детей притащил с собой в дом собаку и заляпал только что вычищенный шерстяной ковер, отделанный шелком, Лея расплакалась. Сколько же сейчас времени? Первых гостей — в специально зарезервированном для Бельфлёров вагоне поезда, следующего из южных штатов — ожидали уже через шесть часов.
Неожиданно небо потемнело. Внезапно, откуда ни возьмись, поднялся чудовищный ветер. Обитатели усадьбы, бросившиеся к окнам, с удивлением увидели, как небо чернеет, а виднеющиеся вдали Маунт-Чаттарой и Маунт-Блан окружены пламенеющими тучами.
Ослепительно сверкнула молния, после чего сразу же затрещал гром — так громко, что кое-кто из детей закричал от ужаса, а собаки завыли. Молния! Она ударила где-то поблизости!
Все побежали закрывать окна, но было уже слишком поздно: ветер дул яростно, дождь всё промочил, закрыть окна не получалось, и к тому же все боялись молнии. (Она ударила совсем неподалеку — к счастью, угодив в огромный дуб в парке, который и прежде неоднократно страдал во время гроз.)
Так началась Великая Буря, по мощи и масштабу разрушений вполне под стать той, что бушевала здесь двадцать лет назад, когда вся низина была затоплена, погибло множество людей и даже мертвецы выплыли из размытых могил.