— Видать, они там католики, — сказала она. — В этом доме.
В шесть вечера этого прозрачно-горячечного июльского дня в «Тропикане», несмотря за удушливую атмосферу, толпился народ: дальнобойщики, направляющиеся в Порт-Орискани, за пятьсот миль к западу, рабочие с мельниц и консервного завода, работники фермеров, в том числе сезонные, компания совсем древних старичков, устроившихся в самой глубине и потягивающих, как младенцы молоко, теплый эль. И четыре-пять женщин-без-кавалера, среди них и Тина, которая закончила рабочую неделю в «Кригз» — отдел галантереи и одежды для самых маленьких — и теперь, в чудесном настроении, покачиваясь на высоких каблуках, бросала монетки в автомат с пластинками, который кряхтел и переливался разноцветными огнями, так что казалось, несмотря на медлительность его механической руки, что он просто неспособен на ошибку. А монетки дал ей высокий бородатый мужчина с тяжело нависающими веками в белом, но несвежем жилете — незнакомец, прикативший (весть об этом растеклась по «Тропикане» за считаные секунды) в длинном кремового цвета автомобиле, подобного которому здесь никогда не видели.
У него были изогнутые, чувственные, красивые губы и довольно неряшливая борода. Сидя за барной стойкой, Тина чувствовала на себе тяжесть его интереса, безошибочно чувствовала, хотя он был немногословен и его явно утомляла вся эта шумная суета. Она наклонилась к нему, постукивая безупречно окрашенными ноготками о стойку и еле слышно вторя пронзительному многоголосью из автомата: Только не я, только не я, нет, нет, нет…
Когда песня закончилась, она соскользнула с барного стула с прилипшей (черт, вот досада!) к заднице юбкой и пошла, чтобы поставить песенку снова, зная, что мужчина смотрит ей вслед. Только не я…
Накрашенные ресницы, как паучьи лапки. Черные, жесткие. Тушь, смешавшись со слезами, течет по ее щекам… возможно, и по его тоже… пачкая подушку. Темно-рубиновая помада грубо размазана повсюду: по его рту, и бороде, и глазам, по его шее и груди, по низу живота и бедрам…
Только не я, робко напевала она, и ее кожа словно светилась от радостного предчувствия, она двигалась, покачиваясь влево-вправо, так что шелковая блузка натягивалась на красивых полных плечах: Только не я, нет, нет, нет, нет, только не я… Нет, нет, нет, нет, только не я…
Проклятая песенка, вот привязалась! Хотя она чертовски мне нравится. Обожаю петь. Забавно — иногда ловишь себя на том, что поёшь, даже когда рядом никого нет, правда? Или вообще не замечаешь.
А у тебя красивый голос, сказал мужчина с улыбкой.
О, так привязалась эта простуда…
… очень красивый.
Ну знаешь, эти чертовы летние хвори, они тянутся неделями.
Позже, когда они неслись по шоссе, неслись очень быстро, он потянулся, открыл бардачок и вытащил компактную, объемом с пинту, серебряную фляжку. Крышечка держалась на серебряной цепочке, схожей с той, что носила Тина на левой щиколотке… Ты живешь где-то здесь, или у тебя здесь родня, как, говоришь, их фамилия, Варрелы?
Да, родня по матери. Живут они у Маунт-Киттери. Но кое-кто забрался подальше, в горы — в общем, и здесь, и там, знаешь. У меня вроде есть кузены, которых я никогда не видела. Тина рассмеялась — и не горю желанием.
Она деликатно прикладывалась к фляжке. Если и отметила, что бурбон отменного качества, то никак этого не показала.
Отца моего звали Донхауэр. Джейк. Его на войне убили — то есть он не вернулся. Должен был приплыть на транспортном корабле, но его там не оказалось, вот и вся история. Но теперь у меня другая фамилия, Шмидт. Тина Шмидт. Надеюсь, ты не встречался с Элом!
Это имя ему ничего не говорило. Похоже, он никогда о нем не слышал.
— С кем?
— С Элом Шмидтом.
— Твой муж, что ли?
— Бывший. Слава тебе, Господи.
Она передала ему фляжку, и он медленно взял ее, погладив ее пальцы своими.
В «Тропикане», на самом конце барной стойки, с белесыми волосами, сливающимися с длинными, медлительными полупрозрачными росчерками дыма, Николас Фёр поднял свой стакан с застывшей пеной по краям в шуточном тосте. Возможно, поглядывая при этом на себя в зеркало за разоренными рядами бутылок, всё в мушиных точках… Лежащая на стойке тряпка бармена вся провоняла. Еще бы — ведь сейчас тут привычный разор: битое стекло, натекшие лужи. Пиво, рвота, кровь. Промокшие насквозь коврики. Обрывки одежды, все равно что тряпки… Будь на нем тогда головной убор, возможно, он не пострадал бы так сильно; но в этот час в «Тропикане», с победно поднятым стаканом, он был — да все они были в лучшем виде, целый и невредимый, как раньше.
При виде машины, припаркованной на пятачке гравия, поросшем сорняками, пульс Тины забился чаще. Глаза сладострастно прищурились — но лишь на мгновение. Она же не какая-то алчная вульгарная малолетка без мозгов.
Она задала ему пару вопросов насчет машины, ведь не спросить было бы как-то невежливо, что ли.
— …немецкая?
— Немецкая, да.
— так понимаю, — произнесла она, быстро пробежав кончиком языка по губам и поглаживая радиатор машины (раскаленный — солнце этим летом словно взбесилось), — я так понимаю, — повторила она, стараясь не захихикать, — ты один из этих, городских, ну в общем… из Порт-Орискани…
Он смотрел в ее сторону, но как будто мимо нее. Держа в руке ключи от машины.
— …знаешь, когда-то давно… Катера носились по озеру… И гидропланы — они возили виски из Канады. Однажды я видела такой гидроплан, поздно ночью.
Я даже хотела выбежать на берег, представляешь, замахать руками, мол, заберите меня с собой!.. Да, послать все к чертям… Я была совсем девчонкой. И ничегошеньки не знала о жизни. Боже мой, — продолжала она, поеживаясь и улыбаясь ему, — да они бы, наверное, просто размазали меня по земле из своих автоматов.
— Думаешь, я гангстер? — спросил мужчина в пиджаке.
— О, я знаю, ты бы все равно не сказал! — кокетливо воскликнула Тина.
— Думаешь, я по ночам ром переправляю? С одного берега на другой?
— О, сейчас-то нет, это было давно, — рассмеялась Тина, забираясь, слегка задев его, в машину. Он открыл перед ней дверцу, и ему понравился ее запах, теплый, с ароматом духов, к которому примешивался пот; конечно, он не раз ощущал его. Но с каждой новой забывал запах предыдущей.
— Ничего я не думаю, — весело сказала она. — Мне просто нравится запах такой обивки — это кожа, верно? — белая кожа? И приборная доска, она из какого-то необычного дерева…
18:25.18:32. Его пульс тоже подскочил — но бился хаотически, словно подчинялся своей внутренней логике, ему неподвластной… Николас Фёр, это он там стоял. Но, конечно, это был не он. Или, может, все-таки он? Его затуманенный взгляд все время уходил в сторону, словно обвиняя.
— Это из-за тебя я убил Николаса, — крикнул он Лее.
— При чем тут я! Ты ненормальный! — кричала в ответ она.
Она замахнулась на него, но он поймал ее за запястье — и швырнул на постель. И старая кровать заскрипела под ее весом, от неожиданности.
— Я любила Ника, ты знаешь, что я его любила, — всхлипывала Лея. — Как ты можешь обвинять меня…
— Значит, любила, да не очень, так получается? — кричал Гидеон. — Так не люби никого, так мы хотя бы останемся живы!
Но сейчас Гидеон был не с Леей, он вообще редко бывал с ней, а сейчас с усилием прислушивался к радостной болтовне незнакомки. Вероятно, между ними происходил флирт, в ходе которого Гидеон глотнул солидную порцию лучшего отцовского бурбона и удивился, что почти не чувствует вкуса. Впрочем, за последние годы этот самый бурбон как будто утратил силу.
— Так ты думаешь, я гангстер? — спросил он снова и рассмеялся.
— Ну, во всяком случае, думать ты мне так не запретишь! — парировала она. — Кстати, ты так и не сказал, как тебя зовут, — сказала она капризно, потершись носом о его ухо.
— Имя, — повторил он медленно. — Не уверен, что оно у меня есть.
— Как тебя обычно называют твои женщины?
— Мои женщины?
— Да. У тебя наверняка куча женщин!
Все было так весело, так забавно и невинно, просто флирт.
— Просто я не люблю, когда меня называют по имени, — сказал он так же медленно, как будто озадаченно.