Вокруг ни души. Ни человека, ни птицы, ни голоса.
Страх его обуял.
Страх, что он заблудился и обратного пути ему нет. Проклятое какое-то место. А может быть, ему так на родунаписано, чтобы он сдох здесь от его растерзали дикие звери?
Он оглянулся.
Бежать?
Ноги ватные, подгибаются.
И снова он обвел взглядом окрестность. Ни души, бескрайняя пустыня.
Надо поскорей к дороге. Там не так жутко. А может его кто-то выслеживает. Говорят, бандиты подстерегут так путников, ограбят и убьют. И трупа потом не найдешь. Да и где тут его найдешь, в этом медвежьем углу? Так и пропадешь за несколько сотенных.
Он уже собрался припустить вниз, как вдруг увидел женщину, тянущую за недоуздок клячу. На сердце у него отлегло. Женщина. Молодка. Женщина зла не причинит. Статная, гибкая. Лицо платком прикрыто. Глаза живые. Грызет узел платка. По бокам клячи болтаются переметные сумки. С базара возвращается баба.
— Добрый день, милая. Какое счастье, что ты мне на пути попалась. Хочу спросить тебя.
— Добрый день и тебе, — ответила женщина, глядя ему в ноги.
Лошадка остановилась и, отмахиваясь мордой и хвостом от слепней, стала щипать траву.
— Скажи-ка… это дорога на Думаковац ведет? Если ты слышала про такой?
— Вела, — сказала женщина, — дай бог тебе здоровья, раз ты об этом спрашиваешь.
— Как это: вела?
— Сейчас не ведет. Нет больше Думаковаца. Был да сплыл. Как поезд. Ушел, и нет его. На веки вечные.
— Не пойму я… как это? — заикаясь, спросил учитель.
— А так. Как ты слышал. Нет больше Думаковаца, и следа не осталось. Вон, видишь! Унесло его время, поглотила земля. Ничего не поделаешь. Покойника не воскресишь!
Учителя прошибла испарина. Уж не сон ли это? Где-то он стоит с какой-то странной женщиной, беззвучно рассказывающей ему какие-то непонятные вещи. Этого не было, но, кажется, будет. Безумие какое-то.
Женщина отогнала конягу и села. Подобрала под себя ноги.
— Так вот, послушай, раз спрашиваешь. Было это село на зависть. Далеко его знали. Наполовину нашей веры,наполовину мусульманское. Не бог весть какое богатое, но жили ничего себе. Потом на беду война началась. Взбаламутился народ. Люди видные в тень ушли. Вперед вылезли баламуты и скандалисты. Отыгрываться начали. Зло вымещать. Бучу поднимать. Да поначалу попусту. Люди их старались избегать. Из мусульман ходжа, по имени Дурмиша, больше всех из кожи вон лез. Недомерок вот этакий, как говорится, от горшка два вершка. Хлипкий, из ума выжил, можно сказать. А до смерти любил толстых баб. Три жены у него было. И все ему мало. Совсем из ума выжил. Четвертую привел, толще первых двух. И тут положил он глаз на одну нашу деваху, богатыршу прямо. Дивчину спрятали. Поначалу как-то еще этого ходжу обуздывали. Умные люди друг друга покрывали. Но тут из наших как на грех вылез Рабрен, сын того Рабрена, что пчел разводил. Гад паршивый, паразит. Наши, и в первую очередь его отец, одергивали его, а он знай глотку дерет, надрывается. Началась тут заваруха. Неизвестно, кто первый руку поднял. Кровь пролилась. Ходжа усташей привел, Рабрен — четников, сербов каких-то, рачичевцев [2]. Вспыхнули дома. С обеих сторон села. Вопли, головешки. Мусульмане кинулись сараевской дорогой. Усташи оцепили село, и начался погром. Проживи я еще сто лет,— не забуду той ночи! Так и перебили друг друга.
Тишина.
Только заржала коняга.
Злое, хмурое лето гудит в высоте, прожигает камень насквозь.
Тягостно.
— И что же, никто не вернулся сюда… после освобождения?
— Как не вернулся, вернулся, да куда денешься. Пустошь. Пожарище. Никому это не по душе. Все и разбрелись кто куда. Гиблое место.
— Да, — отозвался печально учитель.
И коротко рассказал ей, кто он и зачем приехал сюда.
А встретили его камень, пустошь. Все снесено. Ничего не осталось.
(Еще одна история наших праотцов. Еще одна. И столь похожая на остальные. Будет ли когда-нибудь конец этим нашим историям из дикой седой старины? Что это за времена, породившие эти жизни? Начиная от богомилов и до последней войны? Жестокие, неизменные. Иссякнут ли когда-нибудь эти наши горькие и страшные истории?)
Женщина опять заговорила:
— В этой истории еще одна история есть. Слушай! В ту ночь, когда начался погром, у Смилянича в подполе отсиживался стрелок, раненый партизан по фамилии Решетович, вроде бы сараевский студент. Красавец писаный. Он уже на поправку пошел. Просиди он там тихо, никто бы его не открыл. Но сердце не выдержало. Сердце мужчины. Не вытерпел он. Залег за ограду и давай их щелкать одного за другим, этот самый малый, красивый, как картинка. Такой красоты свет не видывал! Усташи в панике разбежались кто куда, а те, кто еще остался из наших в живых, тем же часом в горы подались. И я сними. Мне тогда девять было. А тот парень перебил с десяток бандитов, из самых что ни на есть отчаянных головорезов, чернорубашечников, кучу целую, а потом бросился на них с гранатами и последнюю пулю, когда вышли у него все боеприпасы, в себя пустил. С десяток их переколошматил. Расплатился с ними сполна. Скоевец. [3] Красавец писаный. Глаз не отведешь. Да, душа у него была человеческая. Я у него в неоплатном долгу, что жива осталась и сейчас вот с тобой, учитель, разговариваю. Так-то вот! С той поры всякий раз, как здесь бываю, я за того парня молюсь. За героя того!