– А я думал, ты любишь лошадей, – сказал Сомс. – Разве ты не можешь их пустить на выпас?
– Н-да, – сухо сказал Вэл, – но мне ведь надо зарабатывать себе на жизнь. Я даже жене ничего не сказал – побоялся, что она посоветует принять. Я боюсь, что если я их продам, они мне будут сниться. Они годятся только на живодерню. Нельзя ли мне написать душеприказчикам и сказать, что я не настолько богат, чтобы взять их?
– Можно, – сказал Сомс, и слова: «Как поживает твоя жена?» – так и не сошли с его губ. Она была дочерью его врага, молодого Джолиона. Этот человек умер, но факт оставался фактом.
– Ладно, так и сделаю, – сказал Вэл. – Как сошли похороны?
– Очень просто – я и не вмешивался.
Дни парадных похорон прошли. Ни цветов, ни лошадей, ни султанов из перьев – моторный катафалк, несколько автомобилей – вот и весь почет, какой ныне оказывают покойникам. Тоже знамение времени!
– Я сегодня ночую на Грин-стрит, – сказал Вэл. – Кажется, вы не там остановились, правда?
– Нет, – сказал Сомс и не мог не заметить, как на лице племянника отразилось облегчение.
– Да, кстати, дядя Сомс, вы мне советуете купить акции ОГС?
– Наоборот. Я собираюсь посоветовать твоей матери продать их. Скажи ей, что я завтра зайду.
– Почему? А я думал...
– Есть причины, – отрезал Сомс.
– Ну ладно, пока!
Сомс холодно пожал племяннику руку, посмотрел ему вслед.
«Пока!» – выражение, укоренившееся после бурской войны; Сомс никак не мог к нему привыкнуть, совершенно бессмысленное слово! Он пошел в читальню. «Знатоки» стояли и сидели за столами, но Сомс – самый необщительный человек на свете – предпочел одиночество в глубокой нише окна. Он сидел там, потирая ноготь указательного пальца другим пальцем, и разжевывал смысл жизни. В конце концов, в чем же ее сущность? Вот был Джордж. Ему легко жилось – он никогда не работал! А вот он сам работает всю жизнь. И все равно рано или поздно его похоронят, да еще, чего доброго, на моторном катафалке. Взять его зятя – молодого Монта: вечно болтает бог знает о чем; и взять этого тощего парня, который продал ему шары нынче днем. И старый Фонтеной, и лакей, вон там у стола, все – и работающие и безработные, члены парламента и священники на кафедрах – к чему все это? В Мейплдерхеме был старый садовник, который изо дня в день подстригал лужайки; если бы он бросил работать – во что превратились бы лужайки? Так и жизнь – садовник, подравнивающий лужайки. Другая жизнь нет, он в нее не верил, но если даже принять эту возможность – наверно, там то же самое. Стричь лужайки, чтобы все шло гладко! А какой смысл? И, поймав себя на таких пессимистических мыслях, он встал. Лучше пойти к Флер – там ведь надо переодеваться к обеду. Он признавал, что в переодевании к обеду есть какой-то смысл, но в общем – это все вроде стрижки лужаек; снова зарастет, снова надо переодеваться. И так без конца! Вечно делать одно и то же, чтобы держаться на каком-то уровне. А к чему?
Подходя к Саут-сквер, он налетел на какого-то молодого человека: повернув голову, тот как будто смотрел кому-то вслед. Сомс остановился, не зная, извиниться ли ему или ждать извинений.
Молодой человек отрывисто бросил: «Виноват, сэр», – и прошел дальше смуглый, стройный человек; и какой голодный взгляд – только, видно, голод не тот, что связан с желудком. Буркнув: «Ничего», – Сомс тоже прошел дальше и позвонил у двери дочери. Она сама ему открыла. На ней была шапочка и меховая шубка: значит, она только что пришла. Сомс вспомнил молодого человека. Может быть, он провожал Флер? Какое у нее прелестное лицо! Обязательно надо с ней поговорить. Если только она начнет бегать...
Однако он отложил разговор до вечера, когда собирался уже проститься с ней на ночь. Майкл ушел на собрание, где выступал кандидат лейбористской партии, – как будто не мог придумать ничего лучшего!
– Ты уже два года замужем, дитя мое, и, я полагаю. Тебе пора подумать о будущем. О детях говорят много всякой ерунды. Дело обстоит гораздо проще. Надеюсь, ты понимаешь это?
Флер сидела, откинувшись на диванные подушки, покачивая ногой. Ее глаза стали чуть беспокойнее, но щеки даже не порозовели.
– Конечно, – проговорила она, – но зачем спешить, папа?
– Ну, не знаю, – проворчал Сомс. – У французов и у нашей королевской фамилии есть хорошее обыкновение – отделываться от этого пораньше. Мало ли что может случиться – лучше обезопасить себя – Ты очень привлекательна, дитя мое, и мне бы не хотелось, чтобы ты так разбрасывалась. У тебя столько всяких друзей!
– Да, – сказала Флер.
– Ведь ты ладишь с Майклом, правда?
– О, конечно!
– Ну так чего же ждать? Помни, что твой сын будет этим, как его там...
В этих словах, несомненно, была уступка: он инстинктивно не любил всякие титулы и звания.
– А может быть, будет не сын? – сказала Флер.
– В твои годы это легко поправимо.
– Ну, папа, я совсем не хочу много детей. Одного, может быть – двух.
– Да, – сказал Сомс, – но я-то, пожалуй, предпочел бы дочку вроде... ну, вроде тебя, например.
Ее глаза смягчились, она перевела взгляд с его лица на кончик своей ноги, на собаку, обвела глазами комнату.
– Не знаю... страшно связывает... как будто сама себе роешь могилу.
– Ну, я бы не сказал, что это так страшно, – попытался возразить Сомс.
– И ни один мужчина не скажет, папочка.
– Твоя мать без тебя не могла бы жить, – сказал он, но тут же вспомнил, как ее мать чуть не погибла из-за нее и как все могло бы сорваться, если бы не он; и Сомс молча погрузился в созерцание беспокойной туфли Флер.
– Что же, – сказал он наконец, – я считал, что нужно поговорить об этом. Я... я хочу, чтобы ты была совершенно счастлива.
Флер встала и поцеловала его в лоб.
– Я знаю, папочка, – сказала она. – Я эгоистка я свинья. Я подумаю об этом. Я... я даже уже думала, по правде сказать.
– Вот это правильно, – сказал Сомс. – Это правильно! У тебя светлая головка – для меня это большое утешение. Спокойной ночи, милая.
И он пошел спать. Если и был в чем-нибудь смысл, то только в продолжении своего рода, хотя и это стояло под вопросом. «Не знаю, – подумал он, – может быть, стоило ее спросить, не был ли этот молодой человек... но лучше молодежь оставить в покое!» По правде говоря, он их не понимал. Его глаза остановились на бумажном пакетике о этими... этими штуками, которые он купил. Он вынул их из кармана пальто, чтоб от них отвязаться, – но как? В огонь – нельзя, будет скверно пахнуть. Он остановился у туалетного столика, взял одну из пленок и посмотрел на нее. Господи помилуй! И вдруг, вытерев мундштучок носовым платком, стал надувать шар. Он дул, пока не устали щеки, и потом, зажав отверстие, взял кусочек нитки и завязал шар. Поддал его рукой, тот полетел – красный, нелепый – и сел на его постель. Гм! Он взял второй шар и тоже надул. Красный и зеленый! Фу ты! Если кто-нибудь войдет и увидит! Он открыл окно, выгнал оба шара в ночную темень и захлопнул окно. Пусть летают там, в темноте! Нервная усмешка искривила его губы. Утром люди их увидят. Ну что ж! Куда же еще девать такие штуки?
XIII. ПЛЕН
Майкл пошел на собрание лейбористской партии отчасти потому, что ему так хотелось, отчасти из сочувствия к «Старому Форсайту»; ему всегда казалось, что он ограбил Сомса. Старик так замечательно относился к Флер, я Майкл оставлял их вдвоем, когда только, мог.
Поскольку избиратели по большей части неорганизованные рабочие, а не члены союза, это, вероятно, будет одно из тех собраний, которые лейбористская интеллигенция проводит, лишь бы «отвязаться». Всяческие чувства – «ерунда», руководство людьми превращено просто в снисхождение к ним, значит, можно ожидать, что будут говорить на чисто деловые, экономические темы, не касаясь таких презренных факторов, как живой человек. Майкл привык слышать, как позорят людей, если они не одобряют перемен, ссылаясь на то, что человек по своей природе постоянен; он привык, что людей презирают за выражение сочувствия; он знал, что надо исходить исключительно из экономики. Да и, кроме того, эти выступления были много приятнее крикливых речей в северном районе или в Хайд-парке, которые невольно вызывали в нем самом противное, подсознательное классовое чувство.