— А золото чистое?
— Да. Еще есть золотые монеты в половину и в треть илиоса, их так и кличут: семилиос и треилиос. Дальше идут лунные монеты — фенга́ри. Они сделаны из серебра и бронзы. В одном илиосе — двенадцать фенгари. А вот эти, бронзовые — астеро́ны, на фагрском — звезды. В одном фенгари — двадцать четыре астерона. Но одна бронзовая монета не равна одному астерону. Вот тут, видите, разные знаки? Этот означать пять астеронов, этот — восемь, дальше десять, двадцать и сорок.
— И что можно взять на бронзу? Зачем она вообще нужна, если есть серебро? — удивился я.
— Я же сказал, что двадцать четыре астерона можно поменять на один фенгари, хотя менялы берут свою плату и обычно дают фенгари на двадцать пять астеронов или двадцать восемь. Пока одни монеты меняют на другие, всё работает. Здесь просто за куски серебра ничего не купить, запрещено!
— Но тому, на пристани, ты заплатил не монетами.
— Потому что меняльные лавки внутри города. Так что сначала ты должен сходить туда и поменять свое серебро на здешние монеты.
— Так что можно купить на бронзу?
— Ну смотри, простые горожане получают в день от двенадцати до пятидесяти астеронов. В Гульборге овцу можно купить за два фенгари, лошадь, не верховая, конечно, а для пашни стоит двенадцать илиосов, необученный безрунный раб — двадцать-тридцать илиосов, а такой, как ваш Хальфсен, может уйти и за пятьдесят.
Я почесал в затылке, поднял глаза к небу, снова почесал.
— Это выходит, что Хальфсена можно продать за две марки золота?
— Ну, примерно. Карл в конунговом войске за год получает около десяти илиосов, помимо платы на одежду и питание. Хускарл без дара — примерно двадцать, а с даром, бывает, что и до тридцати платят. Кстати, здесь ярлы любят нанимать северных хирдманов. Цены на зерно, вино и масло меняются каждый год, в урожайные годы пшеница дешевле, в засушливые — дороже.
С каждым словом Хотевита я запутывался сильнее и сильнее. У меня в голове уже всё перемешалось в густую кашу: солнца, звезды, овцы и рабы… Сбивали с толку незнакомые слова: астероны, фенгари, илиосы. Потом Жирный стал называть цену зерна, и стало только хуже, потому как клятые фагры мерили ее иначе, не как порядочные люди, и новые слова так и сыпались изо рта живича.
Голова трещала, будто меня огрели по затылку обухом топора. Хотя лучше бы и впрямь огрели, чем выслушивать вот такое. Альрик, сволочь, пообещал, что на месте хёвдинга мне не придется вникать во всякие сложности, сказал, что возьмет это на себя, а сам нынче сидит на «Соколе» и в ус не дует.
Тут я понял, что пропустил кучу разглагольствований Хотевита и совсем запутался. А Жирный тем временем попросил записи со своим долгом и начал пересчитывать его на годрландские монеты. Он говорил быстро, как-то хитро, в уме, пересчитывал ткани и специи на цены Раудборга, потом на наши марки, а потом на илиосы. И вроде всё выходило складно, но я-то помнил, как пытался нас надуть рыжий торговец из Хандельсби, да отыщет он свое место в дружине Фомрира. Складно — еще не значит верно!
Глянул на Простодушного. Лицо у того было серьезное-пресерьезное, брови насуплены, взгляд пока не поплыл, не как у остальных ульверов. Еще как-то держался Хальфсен. И Свистун тоже не зевал.
— Всего я вам должен тысячу илиосов или двадцать две марки золота.
Двадцать две марки золота! Это по марке на человека! Немалое богатство! Но я сдержался и сначала посмотрел на троих ульверов.
— Странно ты считаешь, — заговорил первым Простодушный. — За наш товар даешь едва ли половину цены, при пересчете на марки куда-то серебро пропадает, а как про илиосы заговорил, так и вовсе не складывается.
— Так я же говорил: если менять серебро на монеты, дают меньше, чем было бы по весу.
— Нет, ты с самого начала отвечай. Я помню, как вы с Альриком смотрели товар, и цена выходила совсем другой! Уговор какой был? Свой товар ты выкупаешь по цене закупа, а чужой продаешь торговцам. Да, не так дорого, как он продавался бы в лавках, но и не так дешево, как берут в тех землях, где его делают. Ведь им уже не нужно никуда ехать, платить за корабли, за охрану, за перевоз.
Хотевит помрачнел, но пересчитал по иным ценам.
— Дальше. Зачем ты свое раудборгское серебро пересчитываешь в наше? Что там, что там счет идет по весу! И как серебро не меряй, как меры те не обзывай, а количество останется то же. Сразу веди счет на годрландские монеты! Цену серебра в илиосах и фенгари мы всяко проверим, так что если тут вздумаешь обмануть нас, скоро пожалеешь.
— Я цену верную называл! Только вычел оттуда плату за жилье и еду в Годрланде. Ну и за песчанок. Здесь же я за вас платить буду!
Херлиф посмотрел на меня в упор, и я понял, что нужно вмешаться. Осталось сообразить, как именно. Выручил Свистун, пробурчал недовольно:
— Так из-за живичей же в Годрланд поперлись.
— Ты одно с другим не путай, — обрадовавшись, сказал я. И сразу же насупился, мол, в гневе страшном. — Коли б твой род сразу вернул товар или заплатил оговоренное, так мы бы и не поехали сюда. Дай нам плату, и никакого жилья и еды не надо. На песчанок сами наскребем как-нибудь. Благодари, что я с тебя плату не требую за то, что привез тебя и Дагну в Гульборг, что мои люди вас кормили и защищали.
— За месяц два десятка всяко сожрут больше, чем двое за три месяца, — пробормотал Хотевит.
— Нам тот месяц не нужен. И Гульборг тоже не надобен. Ты сам захотел сюда пойти, сам взял письмена с долгом здешнего ярла, так что тебе и платить за наш корм и жилье.
Лишь к полудню мы согласились с расчетами, и вышло, что Жирный нам должен не тысячу, а две тысячи триста семьдесят два илиоса и восемь фенгари. Пятьдесят две марки золота! Хотя спроси меня, как оно так вышло, не отвечу.
Потом Жирный долго говорил со своим родичем, и они решили отдать в залог дом в Гульборге с пятью рабами, а еще двух лошадей, приученных к верховой езде. Два раба будут обихаживать коней, двое — готовить и убирать, а один умеет говорить по-сарапски, по-живичски и по-фагрски, он закупает харчи, хорошо знает город и сможет подсказать, где что найти. При этом нам нельзя калечить или продавать рабов, а если вдруг лошадь или трэль всё же помрет, их стоимость вычтут из нашего долга.
Херлиф сказал, что Жирные отдали дом, чтобы не тратиться хотя бы на жилье, пусть поначалу и не думали так делать, надеялись уменьшить долг.
Потом мы долго-долго сидели у гульборгского законника, который постоянно всё переспрашивал, выспрашивал, уточнял, перепроверял. Никак этот женоподобный боров с гладким пухлым белым лицом не мог взять в толк, с чего бы купеческий род задолжал каким-то хирдманам-голодранцам. Хальфсен мне даже шепнул, что законник несколько раз спросил у Хотевита, а не позвать ли стражу? А то вдруг мы ему угрожаем…
Наконец всё оговоренное было записано, Хальфсен перечитал письмена вслух дважды, чтобы Херлиф проверил, нет ли чего неясного или перевранного. Хотевит начертал своё имя, затем его родич, потом законник поводил пером, а в конце они захотели, чтобы я тоже чего-то оставил там, хотя я-то слово своё всегда держу! Письмена же нужны не из-за меня, а из-за этих Жирных!
Я ухватил перо в кулак, едва не залил черной жижей уже написанные закорючки, но всё же нацарапал две кривулины: руны «сила» и «смерть». Ведь именно их я некогда вытащил из сумы Эмануэля, чтобы разгадать условие богов. Пусть я не умею писать свое имя, но уж эти руны завсегда узнаю.
Одного раза законнику не хватило, и он сказал, что нужно еще дважды подписаться, чтобы наш уговор был на руках и у ульверов, и у Жирных, а еще один будет храниться прямо тут. Хальфсен подтвердил, что так оно и делается в Годрланде.
— Спроси-ка этого пухлого, что делать, если вдруг Жирные пойдут на попятный. Можно ли тогда их вызвать на поединок?
Законник, услышав вопрос, затряс всеми своими белыми подбородками. Меня аж замутило от такого зрелища! Лучше б бороду отрастил да прикрыл позор.
— Говорит, нельзя. Суд тут не боги, а люди ведут. Только… — Хальфсен поскреб кончик носа, — без покровителя мы проиграем. У Жирных есть покровитель, а у нас нету. Мой хозяин сказывал, что судья всегда смотрит одним глазом в записи, а вторым — на покровителей.