После каждого номера зал горячо аплодировал, чем дальше, тем громче, дружнее и дольше. А ребята и девчата в ответ на эти овации расходились всё пуще. Они уже чувствовали себя настоящими артистами, вдохновлённые вниманием и поддержкой своей благодарной публики.
Витя дирижировал, весь превратившись в слух и пуская в дело не только движения рук и пальцев, но и повороты головы, и взгляды. Каждый номер был для него ещё и испытанием, которое он снова и снова проходил с честью и, весь светясь от счастья, кланялся публике в ответ на очередной взрыв аплодисментов. И в гордости, переполнявшей его до краёв, уже не было ни тени смущения. Он имел на неё право. К тому же гордость за ребят в его сердце была неотделима от гордости за себя самого.
Чувство общего творческого свершения окрыляло его. Оно служило ощутимым подтверждением его причастности к великому общему делу, ради которого всего два дня назад он принёс торжественную клятву верности и получил комсомольский билет. Это была радость, к которой он так долго готовился и с которой связывал так много ожиданий, что теперь ему даже не верилось в свершившееся, и только живое звучание созданного им оркестра, восторженное буйство, яркость и сила музыки говорили сами за себя.
Игнат
После концерта ребята разошлись не сразу. Всем хотелось поделиться друг с другом радостью успеха. Но Витю в этот вечер тянуло прогуляться в одиночестве. Сказывалось напряжение последних дней, волнение, которое он так умело скрывал от ребят. Уж очень хотел он, чтобы они все до единого оказались на высоте! А теперь он ощущал даже какое-то опустошение, хотя знал, что это скоро пройдёт. Его охватила задумчивость, желание вчувствоваться в свою усталость. Такое с ним уже бывало. В этом состоянии он мог уходить в себя так глубоко, что мир вокруг словно исчезал.
Так брёл Витя в сторону Шанхая, погружённый в свои мысли и рассеянно глядя себе под ноги, когда навстречу ему из-за угла вывалился пьяный дед Игнат, так что он едва не споткнулся. Очутившись над полулежащим на земле телом, Витя бессознательно наклонился к нему, чтобы помочь подняться, но тот замахнулся и ударил его по руке ладонью с чёрными от грязи ногтями:
– Да пошёл ты… Слышь!
Чуткий Витин слух отчётливо уловил в сиплом голосе звериную злобу, глубоко затаённую, но неожиданно лютую, словно оскал острых собачьих клыков, при виде которых в животе разливается мертвенный холод, будь даже пёс на короткой цепи. Вот и дед Игнат был так пьян, что подняться мог разве лишь на четвереньки, но у Вити по телу побежали мурашки, и он, миг назад ещё витавший в облаках своих мечтаний о прекрасном будущем, уставился на него, будто видел впервые в жизни.
Всклокоченные седые волосы Игната торчали в стороны из-под сбившейся набок засаленной папахи, под его мясистым багрово-синим носом топорщились сизые усы. Спутанная борода и кустистые брови были словно сделаны из пакли, и сам обмякший всем телом пьяница походил бы на тряпичную куклу, если бы не маленькие крысиные глазки, какими мог бы смотреть на людей какой-нибудь обитатель ада, существуй ад на самом деле.
– Будьте вы все прокляты! – прошипел Игнат, брызнув слюной.
Витя, как и все шанхайские ребята, знал, что дед Игнат когда-то пришёл с японской войны хромой и контуженный и с тех пор ненавидит всех здоровых людей, у которых целы и руки, и ноги, и голова. Да и дедом прозвали его за сизую бороду и раннюю седину, а на самом деле Игнат этот чуть ли не ровесник Витиному отцу, которому тоже довелось повоевать с японцами, но на той войне повезло больше. Вернувшись в Сорокино, Игнат, говорят, первым делом принялся вымещать обиду на жене, в чьей верности во время своего отсутствия сомневался. По рассказам местных старожилов, после возвращения законного супруга молодая ещё женщина не прожила и года. Вите даже припомнилось, что звали её Анной, как его маму. А ещё припомнилось, как слышал когда-то из разговора местных старух, что бедную женщину даже отпевали в закрытом гробу – так изуродовал её Игнат, который с тех пор сделался предметом жалости этих самых старух за своё вдовство, бездетность, подбитую осколком ногу, контуженную голову и запойное пьянство. Поразительно, подумал Витя, что все эти случайно услышанные когда-то подробности чужой судьбы так прочно засели в его памяти. Его ещё детскую душу глубоко потрясло, что соседки Игната, с размашистой истовостью крестя свои лбы во имя милосердного бога, жалели женоубийцу куда больше, чем его жертву, склоняясь к тому, что она и в самом деле «гуляла». Понять эту жалость было ещё труднее теперь, глядя в злобные, колючие как иголки глазки. А они вдруг налились кровью и загорелись такой яростью, что от неё затряслась поросшая всклокоченной бородкой челюсть.