А сделав первый шаг, остановиться было уже невозможно. И Матиас заговорил. Честно, без прикрас и лукавства, как на исповеди. Собственно, это и была исповедь. Не перед Леоном и даже не перед его братом. Перед самим собой.
Тихо и неспешно рассказывал Матиас о том, как познакомился с Флорианом, как влюбился без памяти, каким оказался трусом и подлецом. И какой была расплата за это.
Рассказ Леона потряс. Не столько открывшейся правдой, сколько самим фактом: у такого крутого с виду мужика тоже имеются комплексы, слабости и причины презирать себя. Что он, вместо того, чтобы тщательно скрывать свою неприглядную изнанку даже от самого себя, может вот так запросто открыться совершенно чужому человеку. Да что там — малолетке.
Крутизну Леон определял как умение преодолевать обстоятельства, препятствия, конкурентов. Штайнбах показал её высший пилотаж — преодоление самого себя.
Больше всего в людях Леон презирал то же, что и в самом себе, — трусость и слабость: наблюдать со стороны собственную неприглядную суть было невыносимо.
Воображение будоражили сказки про Короля, а вслух он покорно бубнил, что женится на «принцессе». На вопрос: «Кем хочешь стать?» он заученно отвечал: «Бизнесменом, как папа», хотя больше всего на свете мечтал быть визажистом. Каждый раз, когда Леон набирался мужества и решался «с понедельника» быть собой, в душе наступала недолгая эйфория, которую тут же сменял намертво отпечатанный в подкорке ужас — память о том дне, когда он решил показать отцу, какой он красивый. И что из этого вышло. Душу и тело сковывал панический страх, и «бунт на корабле» малодушно переносился на «потом»: «Вот вырасту, и тогда…»
И вот Леон вырос, а «тогда» так и не наступило: отец-деспот сменился братом-самодуром, на смену брату пришёл собственник Йост — менялись только хозяева его жизни, сам же Леон в ней не решал ничего.
— Я тебе солгал, — внезапно сказал он, сам не понимая, зачем это делает. — Ну, тогда. Я не сплю с Дэвидом.
Всё шло совершенно не так, как он планировал. Он всего лишь хотел постебаться над «правильным женатиком». Он что, подсыпал ему в стакан эликсир правды?! Но это уже не имело значения. Случайно скатившийся с души маленький камушек вызвал настоящую лавину, сопротивляться которой было невозможно. И Леон, преодолевая смущение и неловкость, заговорил в ответ. О том сокровенном, что больше всего волновало его, но о чём он ещё никогда никому не рассказывал. Франк был слишком заботлив — его не хотелось огорчать, Флориан — высокомерен: перед ним не хотелось унижаться, Йост — крут: в его глазах не хотелось выглядеть слабаком, а Билл — идеален: рядом с ним особенно больно было осознавать своё собственное ничтожество. И только этот странный непредсказуемый Матиас был равным — его хотелось подбодрить: «Ты не один — я такой же, и я с тобой». С каждым словом у Леона легчало на душе, а сам он распрямлялся и вырастал в собственных глазах.
— Мы ещё увидимся? — спросил на прощание Матиас. Вопрос был риторический, потому что ответ на него допускался только один.
— Обязательно! — улыбнулся Леон. Улыбка была открытой и очень естественной, и Матиас вдруг проникся уверенностью, что никакого ехидства за ней не последует. Он не ошибся — ехидства не последовало.
После первой совместной попойки-исповеди, так неожиданно сблизившей их, их встречи стали регулярными — оба отчаянно нуждались в них.
Это не было предательством доверия Дэвида — Леон «не зарывался» и «дров не ломал». Они просто разговаривали. Честно, открыто, без прикрас и оправданий говорили они о том, в чём раньше не решались признаться даже самим себе. Для обоих это была терапия. Они стали наставниками друг другу. Слабые порознь, они черпали силу друг в друге. Они исцеляли друг друга от страхов, комплексов и застарелых обид. Проговорённые страхи больше не пугали, озвученные слабости не унижали, а признанная вина не требовала искупления.
…С некоторых пор они говорили всё меньше. Не потому, что им больше нечего было друг другу сказать. Наоборот, то, что они чувствовали, становилось всё сложнее выразить словами, и они усаживались на диване в сумеречной гостиной и, обнявшись, смотрели на вечерний, утопающий в огнях Гамбург, как когда-то с Вальбергом.
…Огромное окно во всю стену выходило на озеро, в котором, несмотря на добрую долю абстракции, без труда угадывался Альстер. Перед окном, спиной к зрителю, сидели двое: взрослый кот и маленький котёнок — и смотрели на лунную дорожку на озёрной глади. Кошачьи хвосты переплетены. Называлось это концептуальное произведение ёмко и незатейливо — «Дружба».
— Это у них такой способ дружить, — сказал Леон, показывая на хвосты. — Потому что главное не выразить словами.
— Читал «Маленького принца»?
— Хочешь сказать, это плагиат? — сник мальчишка.
— Нет, творческое переосмысление. И оно мне очень нравится, Лео.
— Это мы с тобой, — сказал Леон.
— Я так и понял, — серьёзно кивнул Матиас. — Только ты никакой не котёнок, а львёнок. Просто ещё не знаешь об этом.
Леон улыбнулся — ему впервые нравилось собственное имя.
— Это очень похоже на наше общение. Знаешь, после наших разговоров я очень много думаю. И всегда в голову приходят такие мысли необычные. Вот, вроде, говорили об одном, а потом оказывается, что о совершенно другом. Не знаю, как объяснить. И не знаю, как ты это делаешь.
— Это неважно. — Матиас впервые за месяц их регулярных встреч решился его поцеловать, Леон ответил неумело и нежно. — Главное, что ты это понимаешь.
В следующую встречу Леон впервые изменил своему фирменному стилю.
…Джинсы были посажены достаточно низко, чтобы не оставлять сомнений в наличии под ними белья и простора для догадок относительно его цвета.
В зазоре между серой кромкой трусов и куцей розовой футболкой, аккурат на границе между спиной и задом, узкие мальчишеские бёдра опоясывала колючая проволока.
Это было первое, о чём Леон решился попросить своего наставника.
— Дэвид… Я хочу тату.
— Зависит от того, какую и где.
Откровенно говоря, он и сам не верил, что из этой затеи что-нибудь выйдет. Если бы существовала хоть капля уверенности в том, что его желание реально, он бы так и не осмелился высказать его — из страха отказа. Ответ Йоста Леона обескуражил, и он, вконец растерявшись, принялся торопливо объяснять, что именно он хочет.
— Если бы я раздел парня и увидел на его теле такое, мне бы это… — Дэвид медленно прошёлся кончиком языка по верхней губе, — понравилось.
В первоначальном замысле проволоку спереди — внизу живота — разрывали окровавленные мужские руки.
Но Йост его переубедил.
— Ни один мужчина не захочет видеть там чужие руки, — сказал он. — А вот убрать преграду своими захочет каждый.
Впоследствии колючая проволока станет лейтмотивом его творчества. На пике мировой карьеры Билла Каулица ремни от его личного стилиста Леона Вальберга, украшенные тройной колючей проволокой и метко прозванные прессой «поясами верности», станут последним писком моды, а мужчины, которых ещё в раннем детстве очень сильно убедили в их гетеросексуальности, вдруг массово начнут терять рассудок от эфемерных прозрачно-тонких андрогинных мальчиков в чадрах, цепях и проволоке.
…Матиас осыпал его жадными нетерпеливыми поцелуями, а в перерывах хрипло и бессвязно шептал: