Леон же с удивлением ловил себя на том, что с появлением в его жизни Матиаса материальные признаки статуса вдруг отошли на второй план. Только сейчас он понял, что все эти годы верил в «сказку про Короля» не меньше, чем Билл. Просто не признавался в этом даже себе, боясь неминуемого разочарования. А получив то, чего хотел на самом деле, он перестал нуждаться в эрзаце.
Леон был счастлив, а значит, счастлив был и Матиас. Он переживал вторую молодость, навёрстывая с юным любовником всё то, чего был лишён в собственной юности. Вместе с Леоном в его жизнь вошли кроссовки, джинсы и стильные небрежные стрижки — кажется, Леон к созданию его образа подходил даже серьёзнее, чем к своему собственному, — и молодёжные тусовки до рассвета. В закрытых вип-клубах к ним часто присоединялся Йост — со временем Матиас с Дэвидом подружились и по-настоящему сблизились. Со стороны многие даже принимали их за братьев.
Вот только отношения с Флорианом у обоих так и остались прохладными, но Леона часто навещал Франк.
========== P. S. Вместо эпилога. ==========
— А интересно получается: в авангарде борцов за мир без наследственной знати — одни потомственные аристократы, — заметил однажды в разговоре с Кристианом Дэвид. — Генетически мы все: ты, я, Вальберг, Хоффманн — выходцы из высшего класса. Ты не находишь это забавным?
Кристиан не находил — один из перечисленных аристократов был чистокровным плебеем.
…О том, что он не настоящий сын лорда Кейма, Кристиан узнал в день своего совершеннолетия. Этот хмурый, по-английски промозглый ноябрьский день перевернул всю его жизнь, а впоследствии — и историю всей Европы.
— Сын мой, — сказал ему отец утром, торжественно возложив руки на плечи. — Сегодняшний день для меня счастлив вдвойне. Ты оправдал все мои ожидания и даже превзошёл их, и сегодня я с полным правом могу назвать тебя своим сыном. Я счастлив, что восемнадцать лет назад выбрал тебя, — даже родной сын не смог бы принести мне большей радости.
На лице Кристиана не дрогнул ни один мускул — сказалась жёсткая аристократическая муштра с первых лет жизни, благодаря которой он научился не терять самообладание ни при каких обстоятельствах.
— Я долго думал, говорить ли тебе об этом, — продолжил лорд Кейм — с того дня Кристиан называл его в мыслях только так, — эта дилемма мучила меня со дня твоего появления в нашей семье. Я знаю, что для тебя значит принадлежность к нашему роду, — я сам воспитал тебя так. И именно поэтому я всё же решил рассказать тебе правду — на случай, если ты сам случайно её узнаешь. Если бы всё можно было повернуть вспять и я бы получил выбор: родить собственного сына, но в полной неизвестности, каким он вырастет, или усыновить тебя, но с гарантией, что ты получишься именно таким, каким ты стал, — я без колебаний выбрал бы тебя. Я хочу, чтобы ты знал: ты настоящий Кейм — пусть не телом, но душой.
Дурная наследственность была бичом Кеймов — казалось, в их роду черпали вдохновение все классики английского детективного жанра: пьянство, эксцентричность, извращения, безумие, самоубийства — фамильный шкаф трещал от переполнявших его скелетов. Представителей рода без каких-либо существенных пороков можно было пересчитать по пальцам — лорд Кейм был одним из них.
У отца были все основания им гордиться: острый ум, оригинальное мышление, блестящее воспитание; осанка, манеры, телосложение; первый ученик в Итоне, первый денди в Лондоне, первый игрок в поло; никаких скандальных выходок, азартных игр и девиц сомнительного поведения. Воплощение истинного аристократа, the Lord Cayme as he is obliged to be. Только руки слегка грубоваты — есть вещи, которые передаются лишь через гены.
Именно руки служили перфекционисту Кристиану вечным поводом для комплекса неполноценности. Эта часть тела превратилась для него в фетиш и была первым, что привлекло его в Дэвиде.
…Мальчишка-голодранец стоял у причала и пялился во все глаза на его яхту, а Кристиан, стоя у открытого окна каюты, где предавался невинному развлечению — рассматривал в бинокль гуляющих по набережной мальчиков, не сводил глаз с его рук — у оборванца были кисти потомственного аристократа.
— Нравится? — спросил он, выходя из укрытия.
— Когда-нибудь я тоже такую куплю! — с вызовом крикнул мальчишка.
— Точно такую же не получится, — рассмеялся довольный Кристиан — у мальчика есть не только порода, но и гордость, достоинство и амбиции. — Она существует в единственном экземпляре, а продавать её я не собираюсь. Но ты можешь подняться на борт посмотреть — вдруг её начинка тебе и не подошла бы?
«У тебя очень красивые руки, мальчик, — сказал он Дэвиду наутро после их первой ночи, надевая ему на запястье платиновый браслет в виде змеи. — Эта безделушка выгодно подчеркнёт их изящество».
Браслет стал для Дэвида обручальным кольцом. Он не расставался с ним, даже когда мылся. Но снимал всегда, когда занимался сексом не с Кристианом, — чтобы не осквернять память о прошлом.
— Я очень любил твою мать, — начал лорд Кейм свой неспешный рассказ. — Так любят одну из миллиона и раз в сто лет. Мы поженились. И вскоре узнали страшную правду — леди Кейм не может иметь детей.
Жизнь превратилась для нас в бесконечную череду дорогих клиник и прославленных докторов. Но всё было напрасно. А время шло. О том, чтобы развестись с Элейн, и речи быть не могло — я женился на ней не ради банального продолжения рода. Да что там говорить — я даже на формальную измену жене был не способен: возможно, беззаветная любовь и патологическая верность — тоже разновидность сумасшествия. Тогда, по крайней мере, это доказывает, что я настоящий Кейм, — лорд Кейм невесело рассмеялся. — Но и о продолжении рода забывать не следовало. Я был последним потомком Кеймов, и меньше всего на свете мне хотелось войти в историю как человек, на котором этот древний род оборвался.
Так сын простого садовника и белошвейки стал наследником лорда Кейма.
Настоящих имён родителей лорд Кейм ему так и не раскрыл.
— Они истые англичане — назовём их Джон и Мэри, — только и сказал он. — Очень красивая, славная и порядочная пара, чьи предки с незапамятных времён служили нашим предкам. Если бы у слуг была родословная, они могли бы гордиться ею не меньше, чем мы — своей.
В голодные послевоенные годы моё предложение было спасением. Но твоими родителями двигали отнюдь не меркантильные соображения — на закате старой доброй Англии титул лорда значил нечто неизмеримо большее, чем материальное благосостояние, понять которое под силу только тем, кто с кровью матери впитал благоговение перед благородным происхождением.
— Вы молодые, — утешал я их, чтобы хоть как-то загладить вину перед родителями, у которых забирал первенца, — ещё родите и для себя — я о всех позабочусь. Но другими детьми Джон с Мэри так и не обзавелись — чтобы не сглазить выпавшую им великую честь: их род угаснет вместе с ними, чтобы возродиться в потомках лорда Кейма.
Но оправдать надежды родителей, ни родных, ни приёмных, Кристиан не мог.
Он уже давно мучился неразрешимой дилеммой — с тех пор, как узнал о себе главное. А понял он это довольно рано — в четырнадцать лет. Не в последнюю очередь этому способствовали разнузданные нравы Итона, но они лишь послужили катализатором, проявившим его истинные склонности. К восемнадцати годам Кристиан окончательно убедился, что не сможет переспать с женщиной даже ради продолжения рода, — физически не сможет, а детей из пробирки и прочее клонирование он считал извращениями больного ума. Его очень тяготила ответственность перед предками — будущее древнего рода Кеймов зависело теперь от него. Отцовское откровение это бремя только усугубило: родной сын мог позволить себе роскошь стать последним представителем рода, приёмный, усыновлённый с целью его продолжения, — нет. Лорд Кейм поспешил со своей похвалой — главную его надежду приёмный сын оправдать не мог: пусть он не родной сын лорда Кейма, но верность себе и своим идеалам у него в крови.