- Хорошо бы, твоя Змея сама приползла в Сванехольм, - усмехнулся он. - Если она настолько могущественна, ей не пристало трусить. Позови-ка ее хорошенько, Стирбьерн, может, ради тебя она и откликнется! А мы уж ее здесь встретим.
Это была насмешка, но Стирбьерн, погруженный в свои мысли, скользнул по конунгу воспаленными глазами и кивнул совершенно серьезно:
- А если она не явится сама, я найду ее, где бы не пряталась, - казалось, он видит что-то, неизвестное до поры до времени никому другому.
Быть может, Харальду и хотелось бы большей уверенности, что Стирбьерн, на силу и отвагу которого он так рассчитывал, всегда будет под рукой, но он промолчал, делая знак внести новое угощение. Пир продолжался.
Глава 9. Йорм делает выбор
Но шутка, мимоходом брошенная конунгом в адрес Стирбьерна. вдохновила Йорма, до сих пор сидевшего на своем месте среди домочадцев, в кои-то веки - непривычно тихо. Может быть, потому что за его спиной бесстрастным изваянием возвышался Рольф Седой, которому с другими телохранителями было поручено следить за порядком на пиру, самим не принимая участия в питье и веселье. Рольфа, одного из немногих, побаивался неугомонный воспитанник конунга. Но теперь Йорму надоело сидеть тихо, и он, ловко выскользнув из-за стола, подошел к Стирбьерну, продолжая по своему начатое Харальдом:
- А когда найдешь Золотую Змею, зачем убивать ее? Лучше поцелуй; не иначе, она тут же превратится в прекрасную женщину, и будет вам обоим счастье!
Но, видно, Йорм забыл, с кем имеет дело, а может, выпив в одиночестве слишком много, окончательно утратил осторожность. И лишь когда Стирбьерн повернулся к нему, ничего не говоря, но грозно сверкнув глазами, Йорм сообразил, что перегнул палку. Так брехливая пустолайка, привыкшая безнаказанно тявкать на чужих собак, однажды, выскочив из-под ворот, нарывается на могучего волкодава, способного перешибить ее одной лапой...
Сделав испуганное лицо, Йорм выставил вперед руки и отшатнулся назад, чуть не упал и ухватился за первое, что попалось - руку сидевшей рядом Уит-Уис. Рука краснокожей женщины под задравшимся рукавом ее странного наряда оказалась чистой и гладкой, совсем без волос. Это открытие так поразило Йорма, что он прищелкнул языком от удивления. С ранней юности ему нравилось внимание красивых женщин, и редко какая из них могла избежать скоротечных ласк ветреного конунгова воспитанника. Вот и теперь он так удивился, что забыл о своих недавних намерениях и во всеуслышание воскликнул:
- А в этих краснокожих красотках что-то есть, теперь я понимаю тебя, братец Стирбьерн! Скажи-ка, а у нее везде такая гладкая кожа? Надо было тебе привезти еще несколько, на пробу. Или, может, поделишься?
На этот раз Стирбьерн обернулся к нему с таким лицом, что отпрянул прочь не только Йорм, но и все, кто сидел рядом. Он вскочил на ноги, едва не касаясь головой потолка, и прорычал, сжимая кулаки:
- Смолкни, мерзкий червь, сеющий одни раздоры! Скажи спасибо, что ты воспитанник моего дяди, не то я свернул бы тебе шею! Но я еще сделаю это, если ты скажешь хоть слово о моей жене!
Он грозно замахнулся, и Йорм спасся лишь чудом, нырнув под ноги пирующим и прокатившись клубком, так что выбрался на противоположной стороне, среди внебрачных сыновей конунга. Там, на должном расстоянии от Стирбьерна, Йорм опять принялся за свое любимое дело - доводить окружающих до белого каления. Выбравшись из-под длинных досок, он как бы случайно оперся о плечо одного из них, Хаука, и прошептал ему на ухо:
- Что ты не весел сегодня, Хаук? И пива в твоей чаше почти не убавилось... Отчего так мало пьешь? А, понимаю: тебе хотелось бы сидеть в той стороне, рядом с твоим отцом, верно? И чтобы белокурая Герда наливала тебе чашу, как теперь наливает ее Хельги, своему мужу? - последние слова он произнес с особым значением.
По лицу несчастного Хаука пробежала судорога, он опустил голову, как бы пытаясь закрыться от обратившихся к нему взоров, и оттолкнул Йорма локтем:
- Замолчи! Это не твое дело, ты, болтливая собака с сердцем лиса!
Но разве Йорма этим заставить замолчать! Любой другой в Земле Фьордов был бы оскорблен, назови его "лисьим сердцем", но воспитаннику конунга Харальда, кажется, было бы все равно, даже обрати против него "непроизносимые речи", страшнейшее проклятье, делающее человека отверженным, не принадлежащим больше к человеческому роду. С той же лукавой усмешкой он оглядел сидевших рядом незаконных братьев, старательно не желающих реагировать на него. В детстве, да и позже, Йорму нередко попадало от них за длинный язык, но это ничему его не научило.