А кругом — роскошь зданий, журчащие фонтаны, синее чудное море почти у ног... Толпа все валит и валит на этот рынок, на это чудное, чарующее и страшное зрелище...
Мастерскою кистью рисует подобный рынок один даровитый украинский писатель:
«Осанистые бородачи в белых, пунцовых, зеленых, пестрых чалмах и разноцветных шелковых кафтанах; черномазые африканцы в красных, как жар, фесках, куртках, шароварах, сверкающие золотыми позументами, оружием и дикими своими глазами; картинные азиатские рыцари на картинно изукрашенных конях рисуются, как дорогие цветы в заглохшем саду, среди голосистых носильщиков и звякающих кандалами невольников, среди вьючных верблюдов, мулов, ослов и запряженных волами фургонов. А южное солнце, незаслоненное облаками в этом благодатном климате, яркими бликами и резкими тенями рисует богато развитую растительность, восточную архитектурную пестроту, беспорядочный громозд азиатского быта, роскошные одежды, грязные лохмотья и веселые лица крымцев, адзамуланов, изогланов, янычар, спагов, позолоченных евнухов и грустные фигуры невольников...»
А вон там, в гавани, на синеве моря, качаются галеры-каторги, и на них развеваются по ветру казацкие чубы — это бедные невольники, нагие до пояса, прикованные к своим сиденьям, работают тяжелыми веслами и прислушиваются, как на берегу кобзарь, уже негодный к работе, плачем невольницких дум зарабатывает себе кусок хлеба, забыв уже и думать, после сорокалетней неволи, о возврате на милую Украину. Кобзарь голосно, с глубоким плачем не слез, а сердца, выстонывает о том, как «на Черном море в святую неделю на проклятой галере-каторге не сизые орлы заклекотали, а бедные, несчастные невольники в тяжкой неволе застонали, на колени упадали, руки к небу подымали, кандалами брязчали, господа милосердного слезно благали: «Подай нам, господи, с неба частый дождик, а снизу буйный ветер, — то не встала ли бы на Черном море великая буря да не вырвала ли бы она якорей у турецкой каторги: уж нам эта турецкая бусурманская каторга надоела, белое тело казацкое молодецкое около желтой кости пообъела...»
И слушают этот стон кобзаря те невольники, что работают в гавани на каторге, и вот эти новенькие, что сидят на рынке — кто в тени кипариса, кто на яркой солнечной припеке, — и тихонько плачут...
И рядом с этим — «неумолкающий стон голубей в тени минаретов и кипарисов (говорит тот же зарезавший свое славное имя писатель);[35] вторящие им с минаретов призывы правоверных на молитву; разноязычный говор толпы и резкие звуки базарной музыки с пронзительными выкрикиваниями певцов, рассчитанными на крепкие нервы, — все вместе составляло мучительный концерт среди блистательной и дикой сцены...»
А под этот режущий душу поток звуков, под стоны голубей, не наших, а восточных, которые действительно стонут, а не воркуют, седоволосый кобзарь продолжает свой эпический, сердце обливающий кровью плач: «А паша турецкий, бусурманский, по рынку похожает, тот плач невольницкий зачувает, на слуг своих, на турок-янычар, со зла гукает: «Эй вы, турки-янычары, к невольникам ступайте, по три пучка терновых и червонной таволги набирайте, бедного невольника по трижды по одному месту стегайте...»
А под эти стоны, слезы, выкрикиванье, торг на рынке идет своим чередом...
VII
У фонтана, в тени кипарисов, знакомый уже нам по имени татарин Гирейка картинно расположил свой «товар»: впереди на кошме сидит золотоголовая подоляночка, что украдена на глазах Дорошенко и Мазепы; сорочечка на ней чистенькая, сама вся она вымытая, на загорелой шейке искрятся бусы и кораллы; золотые волосы, распущенные по плечикам, так горят, словно тонкие нити из червонного золота; рядом с нею дивчина в красной запаске; она тоже принаряжена, и ее вороньи косы пышно спускаются на плечи и на спину; за ними — москаль, равнодушно глядящий на пеструю толпу и с нежностью переносящий взоры на свою любимицу девыньку, и парубок с высоко подстриженною черноволосою головою.
К этой живой группе подходит бородатый с мягкими глазами и в богатой одежде турок: ярко-зеленый, шитый золотыми позументами халат, кинжалы и пистолеты за поясом, перстни и кольца на пухлых пальцах — все так и горит на солнце. Глаза его сразу падают на золотую головку, на прелестное испуганное личико, да так и впиваются в ребенка. Затем переносятся на большую дивчину, на парубка и на москаля. Москаль дружески ухмыляется.
Начинается торг. Покупщик прежде всего останавливается на девочке. Продавец Гирейка, видя, что девочка поразила богатого покупателя своею красотою, стоит на высокой цене. Покупщик скупится, придирается.
— Ишь ты, дьявол, — бормочет вслух москаль, — говорит, тельцем-де худа девынька.
Продавец не уступает, стоит на своем; покупщик сердится — оба говорят разом, размахивают руками.
— То-то, дьяволы! — продолжает ворчать москаль.
— Раздеть тебя хотят, девынька.
Девочка вспыхивает, закрывается руками... Слезы выступают на глазах...
Покупщик требует, чтоб раздели девочку: ему нельзя не видеть всего ее тела; а то может продорожиться — купить с каким изъяном...
Гирейка начинает развязывать сорочку у девочки; та не дается, плачет, бросается к своему «дедушке»...
— Ой дедушка! Ой, стыдно!
— Нету, нету, ничево, дитятко, — успокаивает ее москаль.
— Он ничего — не тронет, только глазком малость накинет, так, чуточку, чиста ли тельцем ты, ягодка.
Девочка все-таки сопротивлялась, плакала.
— Ой мамо! Мамо! о-о!
— Девынька! Дитятко! Крохотка! Не бойся, золотая моя! — уговаривал ее москаль.
С трудом сняли с нее сорочечку. Голое тельце, словно точеное, так и блеснуло перед изумленными глазами покупателя. Даже посторонние зрители ахнули: так прелестно было тельце ребенка-невольницы...
Покупщик сдался, и тотчас же ударили по рукам. Девочка была продана в гарем богатого паши.
За девочкой начался новый торг; паше, как видно, понравилась и взрослая украинка, уже готовая красавица, в яркой запаске и с роскошною черною косою. К счастью для нее, тут не пришлось прибегать к разоблачению казоваго конца интересного товару: чернокосую украинку не раздевали донага, а только осторожный и разборчивый покупщик тщательно осмотрел ее фигуру, статность, желательную полноту и округлость, кой до чего с улыбкой дотронулся, несмотря на сопротивление девушки и на успокоительные замечания москаля — «ничего-де, красавица, пущай пощупает маленько, без этого же нельзя: товар осмотреть надоть, прикинуть... не стыдись, красавица»...
Ударили и тут по рукам. Покупщик достал из кармана широких шаровар замшевый, шитый шелками и бисером кисет, зазвенел золотом, стал отсчитывать договоренную плату... Но в этот момент к нему приблизился москаль...
— Ваша милость! Сундук премудрости! Паша батюшка! — скороговоркой затараторил он.
— Купи и меня! Якши, сундук премудрости! Купи, родной!
Паша с изумлением посмотрел на него, вопросительно взглянул на продавца. Москаль и к нему приступил, упрашивал, чтоб он и его продал вместе с девынькой; что без него она пропадет, что он сам здоров, работать может и на дворе, и в саду, и воду носить, и лошадей поить и чистить — все может... Он, мешая русские слова с татарскими и турецкими, коверкая все на московский лад, объяснял, что лучшего паше работника и не надо, что он тридцать лет жил в неволе, всякое невольницкое дело знает, как свои пять пальцев. Он, наконец, спустил с плеч рубаху, показывал, какие у него могучие плечи, руки, грудь...
— Купи, паша! Купи, сундук премудрости! Вон видишь, какой я — бык быком, якши! Алла!.. Да я твоей милости за десятерых работать стану, и песни петь, и плясать в угоду твоей милости... Вот я какой! Колесом перед тобой ходить стану...
35
Рисует даровитый украинский писатель... Зарезавший свое славное имя... Д. Мордовцев цитирует (с незначительными отклонениями) два отрывка из исторического очерка П. А. Кулиша (1819—1897) «Татарская неволя» (Русская старина, 1877, т. XVIII, март, 391. 392), а также дает оценку позиции П. Кулиша, в конце 70-х годов укрепившегося на реакционно славянофильских, националистических позициях (подробнее охарактеризована в памфлете «За крашанку — писанка» (1882).