Те, которые играли кандальников в "Беглом каторжнике", покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренера.
Им переодеваться нечего: их "костюмы", их кандалы - не снимаются.
Кулисы всюду и везде - те же кулисы. То же артистическое самолюбие.
- Благодарю вас! - крепко жмет мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение "Записок сумасшедшего", - вы меня обрадовали. Все-таки, хоть и такой театр, но все же это что-то человеческое... А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком... Так ничего себе?
- Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы никогда не были актером, Сокольский?
- Актером - нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из "Скворцов" (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой... "На тень свою мне надо наглядеться!"
- Сокольский, черт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят! - высунулась из-за занавески физиономия антрепренера.
- Сейчас... сейчас... Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили... Да уж не знаю... Нет, нет, вы меня извините!..
- Что? Зайти ко мне?..
- Д-да...
- Сокольский, как вам не стыдно?
- Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите...
- Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной - из-за тебя представление отменят!
- Иду... иду... Значит, до завтра!
Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.
- А вы отлично поете куплеты! - обращаюсь я к Федорову.
Федоров сияет.
- При театре, знаете, понаторел... А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?
- Труппа Соловцова.
- Николая Николаевича? Ну, как он?
- А вы и его знаете?
- Его-то? Еще с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров - хороший артист. Я ведь его еще когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч - строгий господин: парик не так завьешь, - беда!
Федоров смеется при одном воспоминании, - и у него вырывается глубокий вздох.
- Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в "Старом барине!" Эх!
- Абрашкин, чего на перекличку не идешь?
Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique, стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.
- А, здорово, брат, это ты представляешь? - обращаюсь я к нему.
Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.
- Я, ваше высокоблагородие, на руках еще могу ходить, - место только не дозволяет!
- Комедиянт, дьявол! - хохочут каторжане.
Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.
- Так точно!
А ведь этот добродушный человек резал.
Бродяга Сокольский
- К вам Сокольский. Говорит, что приказали прийти! - доложила мне рано утром квартирная хозяйка.
- Где же он?
- Велела на кухне подождать.
- Да просите, просите!
Если бы улыбка не была в этом случае преступлением, - трудно было бы удержаться от улыбки при взгляде на "штатский костюм", в который облачился для визита ко мне Сокольский.
Рыжий, весь рваный пиджак, дырявые штиблеты, необыкновенно узкие и короткие штаны, обтягивавшие его ноги как трико, - совсем костюм Аркашки.
- А я к вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом, - сказал он.
- Да будет вам, Сокольский, о таких пустяках. Садитесь, будем пить чай.
Сначала разговор вязался плохо. Сокольский сидел на кончике стула, конфузливо вынимал из кармана белую тряпку, которую достал вместо платка.
Но мало-помалу беседа оживилась. Оба москвичи, мы вспомнили Москву, театр, приезжих знаменитостей.
Оба забыли, где мы.
Он оказался горячим поклонником Поссарта, я - Барная. Мы спорили, кипятились, говорили горячо, громко, так что хозяйка несколько раз с недоумением, даже с испугом заглядывала в дверь.
- Чего, мол, это они? Не наделал бы он приезжему господину дерзостей?
Я продиктовал Сокольскому "Записки сумасшедшего", которые знал наизусть. Записывая их, Сокольский от души хохотал над бессмертными выражениями Поприщина.
Разговор перешел на литературу. Сокольский особенно любит, знает и понимает Достоевского. Помнит целые страницы из "Мертвого дома" наизусть.