— Инна, иди сюда, мы глубину у лужи измеряем!
С чего это столько внимания? Подхожу, три шпингалета у канавы стоят. Но я то все наши канавы знаю, они неглубокие:
— Отвалите, я в школу опаздываю!
— Погоди, Иннка, это необычная канава, глубокая. Наши сапоги до её дна не достали! Ну измерь глубину, у тебя вон какие сапожищи, намного выше наших!
Гляжу на свои ноги: сапоги как сапоги, ниже мальчуковых. Но ласковость пацанов уж больно на душу хорошо легла:
— Ладно!
И пру в канаву своими огромными сапожищами. Но уже через секунду начинаю понимать: «Никогда больше на лесть не куплюсь!»
Ушла я чуть ли ни по горло в эту канаву с вонючей, грязной жижей. Мальчишки меня вытащили и сразу растворились на урок. Решила и я в школу идти, захожу. Никто даже хихикать не стал, рты раззявили, смотрят. А учительница Антонина Марковна, в жизни много чего повидавшая, нисколечко не удивилась, сухо расспросила меня о происшествии. Затем вытряхнула портфель, учебники и тетради на батареях разложила. А горе-ученицу отправила переодеваться к тётке Верке Зубковой, которая у той самой канавы и жила. Тётя Вера тоже ничему не удивилась, наверное, жизнь такую же хорошую прожила. Она меня отмыла в тазу, переодела во всё мальчишеское: её сын Костик со мной в одном классе учился.
— Иди, племяша, померь ещё пару луж! — и отправила меня в таком наряжище не домой, а в школу.
— В школу, так в школу.
О чём горько пожалела, просидела я все перемены в классе: куда же приличная девочка таком виде высунется? И обидушка меня терзала великая: «Как могли эти две взрослые женщины заставить ребёнка позориться в мужской одежде!»
После уроков я до дому неслась! А мама, как ни странно, не оказалась такой же сдержанной женщиной, как тётя Вера и учительница, она целую истерику закатила, как будто что-то страшное произошло. И разговоров с тётей Ниной потом было аж на целый год. Ну и ладно, надо ж им в вечерние посиделки о чём-то говорить. Но я так и не поняла, по какому поводу мать больше всего ругалась: из-за того, что дочка могла утонуть или на тех двух тёток, которые не отправили меня домой, а заставили позориться?
«На меня матюгалась мамка или на них? На меня или на них? На меня или… На них!» — радостно решила я и побежала в магазин, разглядывать болотные сапожищи.
— Мала ты ещё для них! — фыркнула продавщица.
— Скоро вырасту!
Как я в октябрятах ходила
Вся школа парадно выстроилась, нас принимают в октябрята, а я кричу громче всех:
— Мы, вступая в ряды октябрят, торжественно обещаем учиться прилежно, не оставлять в беде товарища, быть чуткими и отзывчивыми, стараться приносить пользу своей семье, школе, городу и Родине. Обещаем! Обещаем! Обещаем!
На наши груди прикрепляют огромные звёздочки с юным Лениным, но мой завистливый взгляд косится на стройные ряды пионеров с их малюсенькими значками, но с такими модными, яркими, красными галстуками на шеях.
«Скорей бы вырасти!» — думаю я.
Нет, я не помню наши октябряцкие дела, но они точно были. Наверное. Неуверенна. Школу озеленяли? Так все классы её озеленяли. Ветеранов слушали? Так вся школа их слушала.
«Нет, октябрята — ерунда! Вот пионеры… Пионер — всем ребятам пример, а октябрята — поросята! Вон чё творят: все парты шариковыми ручками исписали! Нас же самих их раз в месяц отмывать и заставляют. Нет, мои морские свинки — это свиньи! А октябрята точно-преточно поросята. Ну скорей бы подрасти!»
Но зря я об этом мечтала. Ходила б и ходила себе маленькая горя не зная, бед не ведая. А?
А снег всё валя и валя
Мы с отцом сидим в хате за столом и едим с пылу с жару чебуреки, которые готовит мать. Хорошо, но скучно. Во дворе идёт снег. Батя выставился в окно и загундел:
— А снег всё валя и валя, а снег всё валя и валя…
Маме Вале это шибко не нравится, она раздражённо грозит мужу ложкой.
Я пытаюсь что-то понять, но понимаю, что ничего не понимаю:
— Как так, снег — Валя?
Но тятечка совсем уже завёлся:
— А снег всё валя и валя, а снег всё валя и валя…
— Это значит, что он нажрался, — объясняет мне мать.
Иван подмигивает и снова:
— А снег всё валя и валя, а снег всё валя и валя…
Внимательно смотрю на раскрасневшиеся щёки отца, то есть мужа мамы Вали, и до меня, наконец, доходит:
— Да любит он тебя! Вон как заигрывает.